Княгиня не произнесла ни слова и тоже схватила свою племянницу, чтобы остановить ее.
Прошло еще несколько минут; затем дверь распахнулась, и на пороге появился граф Моринский, а за ним показалась высокая фигура Вольдемара. Почти в ту же минуту Ванда была в объятиях отца.
Фабиан с женой сразу же ушли, чувствуя, что они здесь лишние; Вольдемар, очевидно, тоже причислил себя к посторонним, так как вместо того, чтобы войти вместе с графом, закрыл за ним дверь и, оставшись в соседней комнате, протянул руку своему бывшему учителю.
— Вот и мы, слава Богу, — произнес он, глубоко вздохнув. — Главная опасность миновала. Теперь мы на родной земле.
Фабиан, схватив обеими руками протянутую руку, воскликнул:
— Вольдемар! Вы так рисковали, что, если бы вас схватили?
Нордек улыбнулся.
— Ну, всякие «если» при подобных предприятиях приходится отбрасывать; нужно идти прямо к цели, не оглядываясь по сторонам. Как видите, это помогает.
Он снял пальто и, вынув из бокового кармана револьвер, положил его на стол.
Маргарита, стоявшая рядом, отскочила.
— Не пугайтесь, — успокоил ее Нордек, — к оружию прибегать не пришлось; у нас появился неожиданный помощник в лице асессора Губерта; мы переехали границу с его бумагами.
Профессор и его жена вскрикнули от изумления.
— Конечно, добровольно он не оказал бы нам этой любезности, — продолжал Нордек, — но что делать, у нас были поставлены на карту свобода и жизнь, тут не приходилось долго раздумывать. Сегодня после полудня мы прибыли в корчму одной из польских деревень, находящуюся недалеко от границы. Мы знали, что нас преследуют, и хотели, во что бы то ни стало, добраться до немецкой территории. Хозяин предупредил, чтобы мы никуда не двигались до наступления темноты, так как нас ищут во всех окрестностях. Это был поляк, которому, безусловно, можно было верить, а потому мы остались. Было уже под вечер, наши лошади стояли оседланными в конюшне, когда Губерт, возвращавшийся из В., вдруг появился в деревне; в его экипаже что-то сломалось, он оставил его у кузнеца и явился в корчму, чтобы разузнать, нет ли где-нибудь наших следов. Его кучер-поляк должен был служить ему переводчиком, так как Губерт не владеет местным языком; поэтому он не оставил кучера с экипажем, а взял с собой.
Хозяин, конечно, ничего не сказал. Мы были спрятаны наверху и совершенно ясно слышали, как Губерт распространялся о бежавших государственных преступниках. При этом он любезно сообщил, что нас действительно преследуют и что путь, по которому мы следовали, известен; он знал даже, что нас двое и что мы верхом. Нам не оставалось больше выбора — надо было уезжать как можно скорее. Тут мне пришла в голову счастливая мысль; я дал хозяину через его жену соответствующие указания, и он сразу же понял их. Асессору доложили, что его экипаж не может быть скоро починен; он очень рассердился, но все-таки согласился остаться в корчме, и принял предложенный ему ужин. Мы тем временем вышли через черный ход и добрались до кузницы; сын хозяина уже позаботился о том, чтобы коляска была приведена в порядок. Я сел в нее; дядя, — Вольдемар в первый раз называл так графа Моринского, — которого я все время выдавал за своего слугу, взял в руки вожжи, и мы выехали из деревни. В экипаже я нашел бесценный клад: там лежало пальто Губерта с его бумажником и всеми бумагами, которые там оставил или забыл этот рассеянный человек. Его паспортом я при своем богатырском росте не мог воспользоваться, но среди других бумаг мы нашли много полезного для себя, например, разрешение на арест беглого графа Моринского на немецкой территории и много других документов, которыми, конечно, воспользовались. Губерт рассказывал в корчме, что ехал утром через А.; мы сделали крюк и проехали через другой пограничный пост совершенно открыто, под видом губернского советника Губерта и его кучера. Я предъявил бумаги и потребовал, чтобы меня поскорее пропустили, так как я напал на след беглецов и мне необходимо спешить. Никто не спросил наших паспортов, и мы благополучно переехали через границу, где через четверть часа бросили на дороге экипаж, который мог нас выдать, и пешком дошли до лесов Вилицы. В пограничном лесничестве мы застали, как было условлено, управляющего с лошадьми и поскакали во весь дух сюда.
Маргарита была довольна тем, что произошло с Губертом, добродушный же Фабиан с беспокойством спросил:
— А бедный Губерт?
— Сидит без экипажа и бумаг там, в Польше, — сухо ответил Вольдемар, — и должен счесть за счастье, если его самого не арестуют. Если наши преследователи явятся в корчму, то найдут там двух незнакомцев и две оседланные лошади; документы Губерт представить не может, языка не знает, а хозяин, конечно, не станет разъяснять недоразумения. Ну, а теперь довольно об этом Губерте, — оборвал свою речь Вольдемар. — Я еще увижу вас, когда вернусь? Эту ночь я, конечно, в замке инкогнито и официально приеду лишь через несколько дней из Альтенгофа, где якобы был все время. Теперь я пойду к матери и моей… моей кузине. Первая бурная радость свидания, вероятно, уже улеглась.
Нордек отворил дверь и вошел в комнату, где находились все остальные. Граф Моринский, сидел в кресле и все еще держал в объятиях дочь, стоявшую перед ним на коленях. Граф очень постарел; уезжая из Вилицы, он был энергичным человеком, полным жизненных сил, а теперь вернулся дряхлым стариком.
Княгиня первая заметила приход сына и пошла ему навстречу.
— Наконец-то, Вольдемар! — с упреком произнесла она. — Мы уж думали, что ты совсем хочешь уйти от нас.
— Я не хотел мешать вашему первому свиданию, — нерешительно произнес он.
— Ты все еще сторонишься нас? Мой сын, — княгиня вдруг с глубоким чувством обняла его, — благодарю тебя.
Вольдемар долго оставался в объятиях матери, открывшихся ему впервые со времени его детства, и в этом порыве утонули вся враждебность и холодность, столько времени разделявшая их; сын, наконец, завоевал любовь матери.
Граф тоже поднялся и протянул руку своему спасителю.
— Да, благодари его, Ядвига, — произнес он, — вы еще не знаете, как он рисковал ради меня.
— Риск был не так велик, как кажется, — уклонился от благодарности Вольдемар, — я сначала устранил с пути все препятствия. Где существуют тюрьмы, возможен и подкуп. Без золотых ключей я никогда не проник бы в крепость, а тем более мы не могли бы выбраться из нее.
Ванда стояла возле отца и все еще держала его за руки, как будто боялась, что его снова отнимут. Только она одна не произнесла ни слова благодарности и, обернувшись при появлении Вольдемара, бросила на него лишь один взгляд, но этот взгляд, по-видимому, сказал ему больше, чем слова всех остальных.
— Опасность еще не совсем миновала, — продолжал он, обращаясь к графу. — Мы, к сожалению, сами видели, что вам и здесь грозит арест. Вы, конечно, пока в безопасности. Здесь, в Вилице, вам необходимо отдохнуть несколько часов; но завтра утром мы должны отправиться дальше, в С., так как нам необходимо постараться как можно скорее добраться до моря. С. — ближайшая гавань, и завтра мы можем уже быть там. Я все подготовил, и уже месяц там стоит судно, которое в любой момент готово выйти в море. Оно привезет вас в Англию, а оттуда вам открыт путь куда угодно.
— А ты, Вольдемар? — граф обращался теперь к старшему племяннику тоже на «ты», что раньше говорил только младшему, — не придется ли тебе поплатиться за свою смелость?
— Выдать меня, к счастью, никто не может, не выдавая себя. Твое освобождение, вероятно, будет приписано моей матери, а если даже и возникнут какие-нибудь слухи и предположения, то мы ведь живем на германской территории; здесь граф Моринский не был ни обвинен, ни приговорен, и освобождение его не является преступлением. Нетрудно догадаться, что, несмотря на различие в наших политических убеждениях, я принимал участие в спасении своего дяди, особенно когда все узнают, что он стал моим отцом.
При этих словах по лицу Моринского пробежало нечто такое, что он постарался скрыть. Он тоже давно знал о любви Ванды и Вольдемара, которая ему, как и его сестре, казалась несчастьем, почти преступлением, и боролся против нее всеми средствами, которые были ему доступны. Большую жертву он приносил теперь; но, посмотрев на человека, спасшего его из тюрьмы и рисковавшего ради него жизнью и свободой, он, наклонившись к дочери, тихо произнес:
