чувствовал, что его власть кончилась; Хольгер же, которого и теперь не покинули ни его энергия, ни решительность, сделал попытку броситься за нападавшими и предупредить находившихся внизу датчан. Но, как можно было предвидеть, дверь внизу он нашел запертой, а пока старался открыть ее, ликующие крики со двора возвестили, что было уже слишком поздно, что смелая попытка Гельмута удалась на славу.
Оденсборг удалился к себе и заперся в своей комнате, где, по приказанию Гельмута, его никто не тревожил. Когда он после полудня прислал вниз сказать, чтобы ему приготовили экипаж, так как он хочет уехать, вернувшийся лакей принес ему ответ, что экипаж будет готов через полчаса. Наместника же, от которого ввиду его нескрываемой враждебности можно было ждать самого худшего, заперли в одной из комнат как пленника, и только теперь заявили ему, что он может покинуть замок вместе с графом. Он тут же воспользовался этим разрешением.
В одной из комнат верхнего этажа, где до сих пор жил Оденсборг с пасынком, стоял Гельмут. Он ожидал находившегося у себя в комнате отчима, которого не видал с утра. Дверь открылась, из комнаты вышел слуга с чемоданом в руках, а изнутри послышался голос графа:
— Значит, экипаж подан?
— Так точно, ваше сиятельство, он ожидал нас при выезде в деревню, так как ворота замка уже забаррикадированы.
— В таком случае снеси багаж вниз. Ты и Франц проводите меня, мы поедем прямо в город.
Слуга повиновался и, испуганно взглянув на молодого хозяина замка, вышел из комнаты. Следом за ним показался граф Оденсборг в дорожном костюме и хотел точно так же спуститься вниз, однако пасынок пошел ему навстречу и спросил:
— Ты хочешь уехать, папа?
Оденсборг остановился и смерил сына взглядом, полным немого упрека.
— Да! Надеюсь, со мной не будут обращаться здесь, как с пленным, и не задержат насильно.
— Нет, ты пройдешь совершенно свободно, я уже отдал приказ.
Последовала недолгая, но томительная пауза; оба, бледные и взволнованные, молча стояли друг перед другом. Только теперь они по-настоящему поняли, что значила для них утренняя сцена.
Наконец, первым заговорил граф Оденсборг:
— Не мог же ты, надеюсь, ждать, что я останусь после того, что произошло?
— Нет, — ответил Гельмут, — но я также не верил, что ты уйдешь, не захотев увидеть меня. Перед этим ты не принял меня.
— Я приводил в порядок бумаги, — холодно ответил граф, — а ты приводил в боевую готовность свой замок. Между прочим, долго будет тянуться эта комедия?
— Какая комедия?
— Которую ты разыгрываешь со своими мужиками. Если бы я подозревал, что мой сын пойдет против меня, как защитник шпиона, встанет во главе шайки дерзких бунтовщиков…
— Папа, оставь! — серьезно перебил его молодой человек. — Это делает нашу разлуку еще более горькой.
— Да, горькой! — вырвалось со стоном у графа. — Никогда я не считал бы возможным, что ты… ты с такой непримиримостью восстанешь против отца, что ты в один миг сбросишь с себя и растопчешь ногами то, что я долгими годами насаждал и лелеял в тебе.
— Что ты навязал мне! Правда, я сам виноват, что допустил командовать собой, но будь справедлив: ведь это ты отнял у меня и волю, и способность рассуждать. Ты предоставил мне наслаждаться радостями жизни, но от сути ее, от ее обязанностей удалил. Я никогда не смел возвращаться на родину, не должен был видеть своих родных; каждая нить, связывавшая меня с родиной, нарочно рвалась. Ты хотел, чтобы я оставался только послушным сыном, не знающим ничьей иной воли, кроме твоей, и я был таким до сегодняшнего дня.
— И был бы еще дольше, если бы не безумная страсть, которая, несомненно, овладела тобой. Ты думаешь, я не знаю, чьему голосу ты следуешь, чья рука вырывает тебя у меня? В тот миг, когда ты отказался от меня, ты полюбил Элеонору Вальдов, а меня приносишь в жертву этой любви.
Гельмут отрицательно покачал головой.
— Ты ошибаешься, здесь есть еще нечто другое. Я был чужим для своей родины, и она враждебно, как чужого, приняла меня, когда моя нога ступила на родную землю. И все же я знал с первого дня, что это — моя родина, это ощущается каждым нервом, чувствуется в каждом биении сердца! — он остановился, словно ожидая ответа, и, не получив его, продолжал с еще большим воодушевлением: — Ты не знал, как часто стыд заливал краской мое лицо, когда я слышал, как поносили имя Мансфельд за то, что творилось тобой в моих поместьях; ты не знал, сколько раз я намеревался порвать эти цепи. Но сегодня, когда вы хотели вести на смерть человека, вся вина которого состояла только в том, что он любил свою родину, мою родину, где ваши пули из дома моих предков были направлены в моих земляков, — борьба окончилась; я сделал то, что должен был сделать!
Молча и мрачно, не перебивая, слушал Оденсборг, но его лицо выражало скорее страдание, чем гнев. Затем он быстро приблизился к Гельмуту и, положив ему руку на плечо, произнес:
— Гельмут, подумай: ведь этот час разлучает нас навсегда! Ты был моим сыном, хотя нас и не соединяли кровные узы; неужели я действительно должен навсегда потерять тебя?
— Тебе не следовало привозить меня сюда, — тихо сказал Гельмут. — Во всяком случае, не теперь, когда моя родина хочет освободиться от вас, когда идет кровавая борьба за ее освобождение. Твое воспитание не выдержало испытания; немецкая кровь забушевала во мне и потребовала отмщения за долгий плен. Я больше не могу и не хочу забывать, что я — сын Мансфельда и что я должен вступить в управление наследством своего отца.
Граф опустил руку и отступил; его лицо приняло холодное выражение, и он сурово произнес:
— Тогда между нами все кончено!
— Ты идешь? — воскликнул молодой человек. — Ни слова на прощанье? Ни малейшего знака примирения?
— К чему? Ведь у тебя свое отечество, ради которого ты жертвуешь мной, а я возвращаюсь в свое.
В его словах звучала неизъяснимая горечь, и все-таки Гельмут чувствовал, как дорог был он этому человеку, который любил только его одного, хотя и на свой лад.
— Отец! Отец мой! — простонал он.
Оденсборг взглянул на него, увидел две горькие слезы, катившиеся из его голубых глаз, с мольбой устремленных на него, и почувствовал, что самообладание вот-вот покинет его.
— Прощай! — промолвил он с невыразимым страданием, направляясь к выходу.
Гельмут хотел было броситься за ним, но внезапно остановился. Выбор он сделал, теперь предстояло довести дело до конца, хотя бы такой ценой!
Приказ барона был выполнен в точности. Граф Оденсборг с наместником и двумя слугами беспрепятственно покинул замок. Для них открыли маленькую боковую калитку, которая, однако, сейчас же закрылась за ними, так как необходимо было соблюдать все предосторожности.
Через некоторое время в замок явился Арнульф Янсен, стал искать барона и, наконец, встретился с ним на лестнице.
— Граф и наместник уехали, — отрывисто доложил он.
Гельмут был еще бледен, но серьезен и спокоен. О том, как трудно давалось ему это спокойствие, свидетельствовал его дрожащий голос, когда он произнес:
— Я знаю!
— Калитку я приказал завалить, — продолжал Арнульф, — потому, что они приближаются!
— Датчане? Уже?
— Да, они идут по большой дороге и через четверть часа могут быть здесь.
— Много их? — спросил Гельмут, входя с ним в зал, где в это время никого не было.
— Их больше, чем мы предполагали. За туманом нельзя хорошенько различить, но, пожалуй, более двухсот человек.
Гельмута, похоже, поразило это известие, которого он не ожидал.
