снова взялись за оружие и создали бронетанковую милицию, которая разбойничала на территориях, расположенных между Колмогорово и Ванкувером, задавшись целью восстановить уровень политической грамотности в тех очагах населенности, которые еще пощадило небытие, но поскольку они никогда не встречали кого-то, на ком бы они могли проверить свою бдительность, то они задумали теперь прийти в столицу и посмотреть, насколько мои реформы изменили всеобщее положение дел. Я пытался их от этого отговорить, потом они узнали, что я восстановил капитализм, и в этот день они мне объявили, что возбудили против меня дисциплинарную процедуру и что мне не избежать всей строгости народного суда, а затем они резко оборвали разговор. Некоторые из них после восстания в «Крапчатом зерне» пребывали уже в эвтаназии, другие без конца пробегали с одного конца на другой необитаемые континенты, географические и социальные контуры которых казались уже неразличимыми. Часть из них во главе с Летицией Шейдман взяла курс на столицу, чтобы меня схватить. Оставшиеся ожидали меня в том самом месте, где заседал трибунал, не слишком далеко от центра мира, в прибрежных районах озера Хевсгель. Ожидая предполагаемого прибытия исправительного поезда, который мои бабушки зафрахтовали для меня, я подводил итоги своей деятельности за протекшие десятилетия. Мне было легко занять самые высокие посты. Поскольку абсолютно ничто более нигде не функционировало, конкуренция между честолюбцами потеряла в конце концов свою остроту, и даже лентяи утратили вкус к продвижению по административной линии и к орденам. Апатия охватила и правительственные сферы, достаточно было открыть дверь и усесться в кабинете, чтобы завладеть тем, что когда-то называлось властью. Именно в этих условиях я и подписывал декреты, которые восстанавливали частную собственность и эксплуатацию человека человеком, а также другие мафиозные мерзости, которые, как мне казалось, способны были еще вновь запустить машину коллективизма и способствовать восстановлению перманентной революции. Я признаю здесь еще раз, что это было рискованное пари и гибельные декреты. Что касается моей жизни в столице, то мне нечего более добавить. Однажды ко мне подошла собака и стала тереться возле моих ног, это было ласковое животное, откликавшееся на имя Вульф Огоин. Мы были друзьями в течение всего периода маразматических лет, что последовали за подписанием декретов, и если я говорю слово
26. ЯЗАР ДОНДОГ
Или, например, та, что называет себя психотерапевтом и оставляет Эвона Цвогга, прежде чем подняться на верхний этаж, где она занимается Образовательным центром, копаться в течение часов в стопке черно-белых фотографий, которые она выкладывает на гладкий стол, всегда одних и тех же фотографий, одних и тех же снимков, не таящих в себе ничего нового.
— Я сейчас приду, Цвогг, никуда не уходи, — говорит она.
На потолке слышатся ее неровные шаги, кто-то передвигает цементные плиты, ящики. Затем воцаряется тишина.
Город неподвижен за окнами, зияющими пустыми глазницами. Когда дует ветер, красноватая пыль образует на земле подвижные и красноватые прожилки, считается, что это напоминает планету Марс. Небо порой столь ослепительно, что теряет всякий цвет. Ласточки тучами описывают головокружительные круги промеж зданий Канала. Они переругиваются в пронзительном крике в течение трех четвертей часа, затем внезапно улетают. Тишина снова воцаряется в комнате. Эвон Цвогг дотрагивается до фотографий, которые знает уже наизусть, тем более что речь идет о восьми отпечатках с одного и того же негатива, отличающихся друг от друга лишь контрастностью. Иногда та, что утверждает, что умеет лечить сумасшедших, спускается с верхнего этажа, открывает дверь и спрашивает у Цвогга, может ли он что- нибудь сказать по поводу фотографий. Цвогг пожимает плечами. Женщина выжидает минуту, затем она закрывает дверь и поднимается снова на верхний этаж. Она красива той сдержанно-небесной красотой, которой обладает большинство китаянок. На ней свободная одежда, вылинявшие джинсы в сочетании с джинсовой курткой и черным топиком. Перед тем как закрыть дверь, она обещает скоро вернуться.
Когда ласточки оставляют их в покое, а также в те дни, когда ветер не сильный, стрекозы влетают в окна. Сильное небесное свечение оказывается той причиной, по которой не всегда удается восхититься их грацией. Часто они, скажем, синего цвета, синего, тяготеющего к сине-бирюзовому. Некоторые из них зависают над фотографиями перед Эвоном Цвоггом, трепеща крылышками. Случается, что от нечего делать Эвон Цвогг ловит одну из них и съедает.
Немного позже, в этот же день, я проникаю в почти пустую комнату, где Эвон Цвогг грезит во сне, и когда я говорю я, то имею в виду прежде всего Язара Дондога, в чем открыто сразу же и признаюсь. Я сажусь рядом с ним в кирпичную пыль, в ржавчину, в марсианскую пыль, посреди останков стрекоз. Мы знакомимся. Спустя мгновение я рассказываю ему о Магги Квонг.
— Психотерапевтша? Ты живешь с психотерапевтшей? — изумляется Эвон Цвогг.
— Нет, — говорю я. — Не с ней. Ее зовут Сара Квонг. А я живу с ее сестрой Магги. Мы продаем овощи на рынке.
Успокоившись, Эвон Цвогг перемешивает фотографии, лежащие перед ним в ожидании, он выбирает одну из них и приставляет к ней свой потный палец.
— Ты видишь, это то, что было когда-то. Это мой дед.
В свою очередь я склоняюсь над фотографией. На помятой бристольской бумаге снежный пейзаж по ту сторону железной дороги и трое мужчин, двое из них одеты в рубища, бывшие когда-то штатской одеждой, и еще один, закутанный в лохмотья военного костюма, неуверенно грозящий им ножом. Действие может происходить где угодно и в какую угодно эпоху.
— Который из них?
— Который что? — вздрагивает Эвон Цвогг.
— Твой дед? Из тех троих, который из них?
Эвон Цвогг напускает на себя раздраженный вид. Он складывает все фотографии в стопку и переворачивает их, чтобы я не смог больше ничего увидеть. Пальцы его дрожат. Я не знаю, как восстановить то, что могло бы быть между нами.
— А ты, — говорит он с неожиданной горячностью. — Из нас двоих ты который?
27. РИТА АРСЕНАЛ
Несколько данных перед началом визита, несколько цифровых ориентиров. Моей смерти сто миллиардов лет, и в этом она похожа на смерть всех и каждого, а моей жизни сорок восемь; я уже говорила
