пол, и, поскольку предмет катился, не разбиваясь, она взяла его своей рукой, липкой от крови, и погасила его.
45. ДОРА ФЕННИМОР
Дору Феннимор вывели из состояния равновесия, люди толкали и теснили ее день и ночь, ей пришлось спрессоваться что есть сил подле Шломо Бронкса, она страшно надавливала на его левое бедро и голень, и по истечении нескольких дней Шломо Бронкс почувствовал, что кожа его не являет собой более заграждения и что оба их организма порвались один о другой и срослись в единое целое. По моим расчетам, уже наступил канун 18 октября. Я любил Дору Феннимор, я достаточно ее любил, чтобы не упрекать ее за то, что она растворилась во мне и тем самым отяжелила меня и причинила боль, и чудовищно растянула мои мускулы. Неожиданно я почувствовал, что ей страшно. Поскольку руки мои были взяты в тиски другими телами, я никак не мог их освободить и приободрить ее своей лаской. Усталость и мое положение в пространстве не давали мне повернуть к ней мой взгляд и улыбнуться ей. Я сожалею об этом, потому что я думаю, что ей было бы приятно, если бы она увидела мою улыбку, обращенную к ней. Я провел эту первую неделю транспортировки, шепча постоянно все те ласковые слова, которые мы выковали в течение нашей совместной жизни, в ожидании того дня, когда в ужасающей тесноте нам придется выражать друг другу любовь, словно мы одни и словно ничего не произошло. Я не знаю, дошли ли они до нее. У нее не было сил мне отвечать. С самого начала я слышал, как она задыхается между двумя едва дышащими скелетами, окруженная тошнотворной тьмой. Когда я говорю я, — то частично соотношу себя с Шломо Бронксом, но только частично, потому что я имею также в виду Йонатана Лефшеца и Измаила Давкеса, которые до такой степени были прижаты ко мне, что наши ключицы раздробились и перемешались, и, помимо Лефшеца, также и других, слившихся в кучу коллективной плоти. Среди них я упомяну Фреда Зенфля, для которого это было не первое путешествие и который был вертикально втиснут своим сплюснутым и корявым затылком в угол, голова его в углу была парализована женщиной, имевшей несчастье быть беременной, и женщина эта стояла и плакала, без единого жеста и слова, расплющивая своей массой тех женщин и мужчин, которые были ее соседями и соседками. Глаза мои находились на уровне щели между досками, и мне случалось по временам, когда день снаружи расставался с ночью, видеть то, что происходило во внешнем мире, или же, когда не происходило ничего, довольствоваться ландшафтами, на фоне которых что-то могло бы произойти. Фред Зенфль, находившийся на противоположном конце, на правом борту судна, должен был, по всей видимости, обладать теми же привилегиями, что и я, той же легкостью видения, потому что позже он рассказывал о том, что увидел, он описал это в своей маленькой книге под названием «Семь последних lieder», — книге, состоявшей из семи довольно-таки разочаровывающих шепотов, которая, вне всякого сомнения, есть одна из самых неудачных его книг. То, о чем он говорит, не похоже тем не менее на то, что я мог рассмотреть с левого борта судна и о чем рассказывал, не обращаясь ни к кому в отдельности, чтобы развлечь моих товарок и товарищей, а также себя самого. Сквозь доски Фред Зенфль видел, как мимо проплывали пейзажи осеннего леса, которые почти всегда великолепнейшим образом предвещают близость лагерей, и он видел груды спиленных лиственниц, и маленькие озера мрачных цветов, и дозорные посты, и заржавевшие цистерны, и заржавевшие грузовики, амбары, и вредные для здоровья бараки, иногда стада оленей, закрытые деревьями, иногда дым, иногда же на сотни километров ни единой живой души. На самом деле, в расселинах леса, который приоткрывался передо мной, зрелище было иным и носило почти всегда городской характер. Пустынные проспекты сменялись заброшенными железнодорожными линиями и не используемыми более дорогами, руины были слабо заселены, если не считать волков и нескольких нищих, похожих на привидения. Иногда в лифтовой клетке или на перекрестках можно было увидеть людоедов и одну из их жертв, но обычно они не давали никакой пищи для воображения, и я предпочитал черпать в себе, в своих недавних воспоминаниях элементы для моего рассказа. Я говорил, например: Этой ночью мне снова снилось, что я прогуливался по Канальчиковой улице в сопровождении Доры Феннимор. И, после одной или двух секунд молчания, я добавлял: У Доры Феннимор было восхитительное платье. И поскольку кто-нибудь просил меня дать детали ее одежды, я говорил: Длинное китайское платье, в складку, ярко- голубое, изнанка цвета
46. СЕНГЮЛЬ МИЗРАКИЕВ
Гул потока неожиданно усилился, затем оглушительный шум затих на мгновение и отхлынул. Дождь шел по краю черного пространства. Поскольку истечение времени еще не началось, ливень завершился в нерешительности, и после падения отдельных капель снова установилась тишина.
И тогда Крили Гомпо закашлялся не потому, что было сыро, но потому, что вот уже целую неделю он не мог дышать, и еще потому, что копоть железнодорожной перевозки засорила ему диафрагму. Под воздействием кашля маленькие протоки очистились, и внутренним ухом услышал он голос, который напомнил ему его имя Гомпо и то, что ему предстояло совершить, а именно создать каталог образов, полезных для нашего миропознания. Он очень далеко отошел от первоначальной своей цели, но по крайней мере в конце концов состояние его как-то стабилизировалось. На календаре обозначилась дата 19 октября, понедельник. Это был я, тот, кто говорил. Это я его предупредил, что погружение будет для него последним и что продлится оно около одиннадцати минут и девяти секунд.
Крили Гомпо стоял возле булочной, и, поскольку отвратительная тошнота опустошала его, он приблизился к витрине и соскользнул на землю. Он присел на корточках на тротуаре, в позе ацтекской мумии, в позе, которую мы всегда предпочитаем, когда надо перейти к действию, когда колени касаются плечей, руки обхватывают колени, тело несколько расслабленно, как после последнего вздоха. Справа от него разносились запахи пралине. Слева от него из отдушины тянуло подвальной затхлостью. Магазин был закрыт.
В течение четырех минут Гомпо был занят исключительно тем, что боролся с чувством тошноты. Люди проходили мимо него, некоторые были в плащах, у других были лица палеозойского периода, третьи выгуливали собак и даже кошек, которые замечали Гомпо и дергали поводок, чтобы его обнюхать. Старая дама в шубе из искусственного альпага наклонилась, чтобы бросить ему между ног монетку, скажем, в полдоллара. События убыстрялись, но информационная жатва оставалась все еще скудной. Чтобы лучше рассмотреть окружающий его мир, Крили Гомпо выпрямился. Он автоматически принял позу нищего.
Он прочитал, что улица, на которой он находился, называлась улицей Ардуазов. Улица не представляла никакого архитектурного интереса. Она была узкой и поднималась в гору.
Человек по имени Сенгюль Мизракиев приблизился к нему, положил в его протянутую руку монету,
