Малые ангелы

литературную манеру от обычных, категориально определяемых в литературоведении форм письма, придумывает для нее новые обозначения-неологизмы, среди которых — принципиально важные для жанровой специфики «Малых ангелов» — romance и narrats. В русской версии романа они переведены соответственно как романш и наррацы, хотя допускаю, что можно было бы предложить и более удачные варианты. Все они предполагают множащийся в тексте источник речи, помноженный на собственно ситуацию обретения речи, которая и становится в определенном смысле главной интригой «Малых ангелов» (как и большинства других произведений Володина), а также еще и особый тип композиции его книги, где за внешней хаотичностью на первый взгляд мало чем связанных сказов (наррацев) скрывается на самом деле совершенно четкая структура, предполагающая перекличку тем и голосов, где ни одно слово, ни один сюжет, ни один звук не остается без ответа.

Пост-экзотизм — еще один категориальный неологизм, который Володин вводит для определения строя своего письма, подменяя его иногда смежным понятием иностранная литература на французском языке (собственно, в современном «пейзаже» французской литературы Володин как раз и занимает нишу литературы пост-экзотической, будучи ее создателем и, по сути, единственным представителем). О том, что такое пост-экзотизм и как возник данный конструкт, во многом обусловленный не только творчески, но и биографически, Володин неоднократно говорил в разного рода интервью и выступлениях. У него есть также и специальный текст под названием «Пост-экзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый», который многие ошибочно приняли за манифест. Сам же автор считает его таким же романическим созданием, как и остальные его книги (само название означает, что данная книга есть одиннадцатая по счету и в ней в какой-то мере подводятся итоги предшествующих десяти книг, которые в своей массе и надо рассматривать как пост-экзотический конструкт).

Если попытаться суммировать то, о чем говорил сам автор, и то, о чем говорят его книги, то оказывается, что «пост-экзотизм» как понятие и одновременно как тип письма (равно как и «иностранная литература на французском языке», о которой говорил Жиль Делез) возник из желания не вписываться в современный литературный контекст, но, наоборот, словно «выписаться» из него, убрав все возможные точки пересечения с другими писателями, течениями и тенденциями (правда, опять-таки в одном из интервью Володин признался, что в последние годы ему попадались произведения некоторых зарубежных писателей, в которых он усмотрел связь с пост-экзотическим стилем: Харуки Мураками, Виктора Пелевина, Орхана Памука, — близкое ему ночное сознание, фантасмагория, смешанные миры, реальность, поставленная под знак сомнения, книга в книге)[87].

Само слово впервые появилось в 1990 году, когда издательство «Minuit» готовилось опубликовать его новый, пятый по счету роман «Lisbonne, demiere marge». И когда журналист из «Nouvel Observateur» задал Володину типично французский (и даже типично парижский) вопрос: «Где вы себя числите» («Оu vous situez-vous?»), то, как вспоминает Володин, ему показалось непристойным, что его спрашивали об этом. Это уже было скорее дело журналиста — соотнести его с тем или иным литературным контекстом. Вместе с тем писатель четко знал, с чем он себя не соотносил, и потому ему показалось важным определить прежде всего свою инаковость. Так родилось понятие «пост-экзотизм» — как выпад, противостояние: раз уж от автора требовалась «этикетка», то он нашел такую, которая демонстрировала, что книги его находятся вне привычных категорий существующей литературы и литературной критики. Речь шла об утверждении маргинального характера той литературы, которую Володин создавал, ее удаленности от литературных норм, моды, метрополий, доминирующих культур. Впоследствии, в книге «Пост-экзотизм в десяти уроках…» Володин, отчасти играя словами, все же попытался ответить на вопрос, заданный когда-то журналистом: «Мы числим себя, — писал он, — по тюрьмам, лагерям, в физическом и психическом заточении». Именно в этом воображаемом карцеральном универсуме и развивается действие его произведений, где звучат голоса автора (авторов) и повествователей, населяющих пост-экзотический мир, где все находятся в заточении, но где творческая свобода бесконечна.

Пост-экзотизм, утверждает Володин, позиционирует себя как литературу странную и иностранную, не принадлежащую никакой национальной культуре (игра слов во французском языке: etrange — странный, но также и чужой, иностранный). Определяя свой мир как экзотический (чужой и чуждый) в отношении ко всем принятым кодам, он утверждает, что его экзотические ценности, рассмотренные изнутри той сферы, в которой они существуют, уже перестают восприниматься как экзотические, но, напротив, создают последовательную систему ценностей, которая и определяет пост-экзотический мир (в самом слове «пост-экзотический» очевидны две составляющие: «экзотизм» и «пост»).

Политика, как это явствует и из романа «Малые ангелы», является основой пост-экзотического построения Володина: каждое поэтическое высказывание, каждая фраза так или иначе отмечены ее печатью. Герои Володина — интернационалисты, анархисты, революционеры, террористы, «камикадзе», последователи русских народников, полумистики и полубезумцы. Им противостоят богатые и именитые — капиталисты, нувориши, мафиози. Общая тематика «Малых ангелов», как опять-таки, и большинства других книг Володина, прочитывается довольно ясно: поражение эгалитаризма и извращения тоталитаризма. При этом его «политическая история» более фантасмагорична, чем исторична: лагерь (лагеря) предстает одновременно как пространство реальное и вместе с тем архетипическое, поскольку в володинском мире заточение и «концентрация» есть явление не только физическое, но и психическое. Люди, пережившие революции и геноцид, оказываются в замкнутом пространстве, навсегда исключенные из мира, выброшенные из внешней жизни. Это люди, которые ничего не отрицают из коммунистической идеологии, антикапиталистической и антиколониалистской, которая и привела их в тюрьму, дав им в качестве единственной перспективы на будущее — молчание, безумие или смерть. Будущее для них невозможно. И потому их единственным способом проживания становятся воспоминания.

Так Володиным увязываются воедино различные пласты романического повествования — политический, фабульный, поэтический, языковой. Чисто поэтически мы действительно имеем текст, основанный на лакунах, никак не выстраивающийся в единую фабульную линию, где потеря памяти, загадочность языка, предстающего как порождение бреда, фантазии, ложатся в основу сюжета. Но на наших глазах политика превращается в литературу: заключенные, обреченные на смерть и пережившие уже смерть, нравственно и физически деградировавшие, впавшие в безумие люди используют речь, чтобы преобразить свое настоящее и сделать его хотя бы мало-мальски сносным.

Вместе с тем — и здесь уже становится совсем интересно — все эти люди, мыслящие себя своего рода поэтами, не придают слишком позитивного смысла речи. Напротив, когда читаешь тексты Володина (то есть тексты его персонажей), то становится понятно, что сами они веруют лишь в абсолютную тщету речи. Иногда его герои вообще предпочитают впасть в амнезию и воссоединиться с тьмой. Соблазн молчания и невозможность молчать. Во всяком случае, именно на этой основе и созидается романическое построение пост-экзотизма, играющего с идеей собственного уничтожения.

Действие романов Володина происходит в неопределенную эпоху, словно на дворе — иной календарь, — не тот, согласно которому мы живем. Исторически это время, отмеченное значимыми событиями: «две тысячи лет после мировой революции», «между двух войн», «во времена лагерей», «в конце времени существования человеческого рода». В результате возникают тексты, погруженные в реальность не исторического пространства, но того, что сам Володин называет шаманизмом (точнее: большевистским вариантом шаманизма — еще один володинский неологизм). Последнее определение в свою очередь тоже нуждается в пояснении.

Действительно, среди героев Володина, наряду с революционерами, анархистами, маргиналами и прочими присутствуют и шаманы. Сам автор вполне отдает отчет в этом странном смешении жанров: с одной стороны, идеология атеизма и материализма, с другой — шаманы, сверхъестественный, магический мир, который, казалось бы, не имеет ничего общего с первыми. Фантазия поэта? Наверное. Но вместе с тем и нечто большее. «Пост-экзотические писатели не знахари и не мистики, — говорит Володин, — и потому их шаманизм существенно отличается от шаманизма, каким его видят антропологи и фольклористы. Мы не впадаем в транс, не танцуем, не украшаем себя перьями… Но мы восхищаемся самой этой идеей, которая