— … какого ты заслуживаешь. Не сомневаюсь в том.
— Он не позволил себе ни вольностей, ни… сомнительных намеков…
— И я должна тебе верить?
— Я никогда не лгала тебе.
— Да, ты всего лишь обокрала меня. Обманула, утаила правду и поступила наперекор моей воле. А в остальном ты пряма, как солнечный луч.
— Я раскаиваюсь и стыжусь себя. Но, Лучезарная, все это было сделано ради достойной цели. Ты сама поймешь, когда услышишь, что узнал мастер во Чаумелль в ДжиПайндру.
— Я не стану слушать россказней вонарца.
— Тогда выслушай меня. В глубинах ДжиПайндру существо, называемое Аон, зачинает потомство в телах смертных женщин. Прежде естественного срока младенцев вырывают из материнских лон, и Аон пожирает их. То, что он нуждается в такой нище, говорит о многом. Такой голод едва ли приличен совершенной, самодовлеющей природе божества.
— Страшные сказки неграмотных нянек. Этот человек одурачил тебя.
— Это правда, гочалла, — настаивал Ренилл. — Я видел своими глазами.
— Паро! — Ксандунисса сделала повелительный жест. Слуга достал пистолет и прицелился. — Если он еще раз заговорит без позволения, застрели его.
— Мать, не…
—
— Прости, Лучезарная. — Губы Джатонди задрожали Она помолчала, собираясь с силами, и закончила: — Возможно, Аон, хотя и обладает могуществом, недостоин имени бога.
— Ты кощунствуешь, берегись!
— Именно в намерении узнать природу тех, кого мы называем богами, и пришла я в святыню Ширардира. И я привела с собой мастера во Чаумелля, потому что он совершил отважное деяние и заслужил право на знание.
— Право! Ты — его послушное орудие, а он лжив насквозь!
— Не думаю. И в свете того, что он мне рассказал, я считаю нашим долгом узнать истину. Если и вправду мы поклоняемся фальшивому божеству, пора исправить заблуждение и положить конец власти Аона-отца. Помощь друзей нашего рода, меньших богов, даст нам необходимую силу. Гочалла обладает властью призвать их. Не прибегнет ли она к ней, чтобы освободить свой народ от жестокого культа? Разве она не хочет знать правду?
— Она уже знает. — Казалось, какой-то ком в горле мешает гочалле говорить. Ее голос стал хриплым, а грудь тяжело вздымалась. — Она знает, что несчастная, которую она когда-то любила как дочь, потеряна, навеки потеряна для достоинства и чести. Она знает, что очаровательное дитя, на которое она возлагала столько надежд, мертво, и на его месте я вижу зловонные мерзкие останки. Гочанны Джатонди больше нет. Осталась вороватая шлюха, продавшая тайну своей страны за случайное объятие западного шпиона- полукровки. И эта падшая женщина готова продать весь мир за любовь? Что-то она скажет через полгода?
— Гочалла, умоляю, поверь мне. Я не сказала ничего, кроме правды.
— Ты забыла, что значит — правда.
— Если бы ты только выслушала Ренилла…
— Ах, он уже «Ренилл»? Какая милая фамильярность.
— Только выслушай его…
— Молчи! Ни слова больше. Я слышала достаточно. Теперь слушай ты, и пусть слушает твой соблазнитель. — Не бойтесь скуки — я буду говорить кратко. Не нужно много слов, чтобы объяснить, что вашей розовой идиллии пришел конец. Будьте благодарны, что мы живем не в древние, суровые времена, когда я приказала бы предать этого человека мучительной смерти. Нo мы больше не хозяева в своей стране, и даже гочалла должна повиноваться закону чужеземцев. И потому, как ни сложно мне сдержать свой гнев, он уйдет невредимым. Я всего лишь изгоняю его из УудПрая. И пусть он возблагодарит богов за свое спасение. Что до тебя, Безымянная, я еще не решила твою судьбу. Пока я не приму решения, ты останешься в своих прежних покоях. Они станут твоей тюрьмой. Отправляйся туда. Паро проводит чужеземца к воротам. Попрощайся с ним, если хочешь, потому что больше ты его не увидишь.
— Ты не можешь выгнать мастера во Чаумелля из дворца, — сказала Джатонди.
Мать в изумлении взглянула на нее.
— Он пришел во дворец, преследуемый вивури с их смертоносными крылатыми ящерицами, — продолжала девушка. — Изгнать его безоружным значит предать смерти прямо перед воротами УудПрая.
— Это зрелище доставит мне огромное удовольствие, — заметила гочалла.
— Лучезарная, это равносильно убийству.
— Я сказала, что не причиню ему вреда. Если он станет добычей других охотников, это не моих рук дело.
— Не подобает гочалле прибегать к уловкам. Если ее решение привело человека к смерти, эта смерть на ее совести, и она это знает.
— Возможно ли, чтобы грязная подстилка поучала меня? Этот обломок добродетели смеет меня упрекать? Не проявила ли я умеренности, выдержки и мягкосердечия? Но всякому терпению приходит конец!
