— У меня же хлебы в печке! Пустите хоть хлебы-то вытащить.
Но на пороге стоял рыжий угрюмый немец.
— Форт, — резко отвечал он, — форт!
И, подняв нагайку, погрозил бабке.
Шурка повернулся и пошел обратно. Грустно ему стало, тоскливо. Глазам не хотелось смотреть на эти страшные машины, загромоздившие деревню, ушам не хотелось, слушать ненавистный говор, который то тут, то там слышался на улице.
„В лес! — подумал Шурка. — В лесу хорошо! В лесу, как раньше, — и елки, и тихо, и снег чистый а тут прямо задохнуться от немцев можно!”
Он ускорил шаг.
— Хальт! — вдруг крикнули Шурке. — Хальт, мальшик!
Шурка вздрогнул и остановился.
„Так и есть! Попался!”
У колодца стоял немецкий ефрейтор. Он держал под уздцы вороную лошадь.
— Сюда, — приказал он Шурке, махая рукой, — сюда!
Шурка сразу будто застыл весь — и сердце замерло, и ноги стали, как деревянные. Он медленно подошел к немцу, опустил руки и понурил голову. Сейчас ефрейтор будет его допрашивать, где скрываются партизаны. Ну и что же! Пусть допрашивает, все равно Шурка ничего не скажет!
— Вода! — сказал немец. Он показал сначала на колодец, потом на лошадь. — Вода!
— Воды? Лошадь напоить? — спросил Шурка. У него отлегло от сердца: не догадались!
Он бросился к колодцу, достал воды и налил в колоду, из которой поили колхозный скот. Бадья была тяжелая, он еле поднял ее.
Немец больше не обращал на него внимания, и Шурка тихонько, отошел прочь. Он прошел по улице, свернул на узкую дорожку, ведущую к реке. И как только спустился под горку, не выдержал, запрыгал, словно заяц, за которым гонятся собаки. Вот и прорубь чернеет, вот знакомая тропинка…
Зимний день короток. Кажется, и времени прошло немного, а в осиннике уже потускнело, затуманилось. Скорей в лес, в лесную избушку, к деду, к Чилиму, к Алёнушке!
Подбегая, к лесу, Шурка еще издали увидел деда. Дед стоял под елкой в своем белом халате, опершись на палку.
— Неужели меня ждешь? — крикнул Шурка. — Ты же замерз весь!
Дед улыбался, черные глаза его весело светились: видно, рад, что Шурка вернулся живым и невредимым.
— Как же, дадут мне замерзнуть, — проворчал он: — то один выйдет, то другой. А Чилима только сейчас прогнал — не уходит, да и всё!
— Прогнали, да не очень! — вдруг отозвался Чилим. И вышел из-за елки.
Шурка и Чилим рассмеялись, а дед вдруг сердито нахмурился.
— Нечего смеяться! — прикрикнул он на Шурку. — Я вот тебе сейчас хорошую нахлобучку дам. Ты у меня узнаешь, как без спросу бегать!
Но Чилим вступился за Шурку:
— Подожди, Батько! Потом поругаешься. Ты лучше послушай его.
И Шурка, глядя прямо в глаза деду, отчетливо повторил, будто по букварь прочитал:
— Тебе тетка Анна ответ прислала: белые петухи в клетке с красной дверцей, возле пруда.
— Так, понимаю, — сказал дед. — Спасибо.
— А еще вот что, это я сам узнал: у Славиных в новом доме офицеры живут. Знаешь, крыльцо-то красное?
И вдруг Шурка замолчал. А потом засмеялся:
— Да ведь это и есть белые петухи!
— Догадлив, — сказал дед. — Скоро ты у нас, брат Шурка, настоящий партизан будешь!
Дед большой рукавицей хлопнул Шурку по плечу. И все трое весело направились домой, в свою лесную избушку.
7. Голубые голуби
Шурка до обеда ходил по лесу, собирал хворост. За глухим оврагом видел лисицу. Она бежала не спеша. Ее богатый рыжий хвост то загорался на солнце горячим золотом, то погасал в тени елок. Она почуяла Шурку, остановилась, понюхала воздух и равнодушно побежала дальше. Порохом не пахло, чего же ей бояться Шурки?
Потом Шурка подглядел дятла. Дятел сидел, плотно прижавшись к стволу елки, и звонко постукивал клювом. Чего только не увидишь в лесу, когда ходишь тихо!
На высоких крутых сугробах Шурка замедлял шаг. А вдруг тут медвежья берлога? Вот так разгонишься да и провалишься прямо к медведю! Интересно, проснется он или нет?
А возле дома на свежем снегу Шурка опять увидел птичьи лапки. Что же это за птицы прилетают к их домику?
К вечеру загудело в трубе, зашумели елки по лесу, пошла по сугробам метелица. Партизаны собирались в поход.
— Дедушка, — сказал Шурка, — как же вы пойдете? Вон какая заваруха начинается!
— Пускай начинается, — ответил дед. — Нам это наруку: метелица немцам глаза отведет.
Когда стемнело, партизаны вскинули винтовки на плечо, прицепили к поясу гранаты, простились и ушли. Шурка и Алёнушка вышли проводить их. Едва сошли с крыльца партизаны, как и пропали во тьме и метели.
— Только бы живы остались! Только бы вернулись! — прошептала Алёнушка. — Вот как сердце каждый раз болит за них!
Крутился во тьме сухой снег, глухо гудел ветер по лесу. Черные, огромные, стояли елки над низкой избушкой, только лапы их чернели над головами, а вершин сквозь метель и не видно было.
Молча вернулись они в избу. Шурка сел в теплый уголок возле печки и притих.
И почему-то вспомнилось ему, как он летом на жарком пастбище припасал теленка. Скучно ему тогда казалось, надоедно, а ведь как хорошо было! Вот гаснет солнце за дальним лесом. Идет стадо в деревню. Мать у калитки встречает скотину, улыбается Шурке:
— Вот спасибо, Шурка! Ишь, как важно бычка к порядку приучил, словно большой ходит! Испеку тебе завтра пирог с морковью.
…А вот праздник в колхозе. Накрыли столы, режут колбасу, пиво цедят. А они с Пашкой убежали на реку. Скинули новые рубахи и давай этими рубахами пескарей ловить.
…А вот ходит он с деревянной шашкой у пояса и в отцовой лохматой шапке набекрень. Чем не Чапаев? Ксёна обращается к нему почтительно:
— Василий Иваныч, сходи за крапивой, пожалуйста!
А у самой так и светятся глаза от смеха.
Как хорошо было! Ну до чего ж хорошо было тогда! А теперь? Теперь никого нет. И дома нет. И везде немцы.
Подошла Алёнушка, заглянула Шурке в глаза.
— Ты не тужи, Шурка, — сказала она: — война кончится, немца выгонят, и все обратно вернутся. И мать, и Ксёна! И отец с фронта придет. Вот-то радость будет, вот-то веселье!
Шурка молчал.
— Послушай-ка, — опять сказала Алёнушка, — ты лапки на снегу возле дома видел?
— Видел.
