инстинктивный тандем, будто резвые лапки кавычек. Сынок постарше, ему десять, яблочко от зверя, крепкий, недружелюбный, прямой. Волосы у него цвета опавшей дубовой листвы, кулаки завязывались в твердые молодые узелки, в школе был задира. Гарольд тянулся за Сынком, старался все делать, как брат, только ему не хватало братниной грубости и мускулов, и дома ему часто требовалась починка — от синяков, вывихов, унижения.
Гарольд сказал:
— Не так уж они и воняют, Ри.
Сынок туда же:
— Да не, так. А не важно. Они же в ботинках.
Ри надеялась только на одно — к двенадцати годам у мальчишек не отомрет тяга к чуду, они не отупеют к жизни, доброта из них не сцедится, подлость не закипит. У Долли многие детки так — усы еще не пробились, а им уже кранты: вымуштруют и жить вне закона, и подчиняться безжалостным кровавым заповедям, что правят этой жизнью вне закона. Милях на тридцати долины жило две сотни Долли, а еще — Локрамы, Бошеллы, Тэнкерсли и Лэнганы, которые те же Долли, только по свойству, не по крови. Кое-кто по закону жил, многие — нет, но даже послушные Долли в душе оставались Долли, родня все же, могли помочь, если припечет. Дикие Долли друг с другом обходились крутенько, не без перчика, а недругам могли устроить сущий ад, на городской закон и всю жизнь городскую плевали, держались своих и своего. Иногда Ри кормит Сынка и Гарольда овсяной затирухой, а они плачут — овес ложкой черпают, а сами-то мяса хотят, съедят все подчистую, да еще и добавки попросят, а сами воют циклонами, хочется им, нужно им; тогда-то она за них и боялась.
— Шевелитесь, — сказала она. — Ранцы взяли и пошли. На дорогу, автобус ловить. И шапки не забудьте.
~~~
Сначала снег летел жесткой крупой, ледяной и белой, сбоку хлестал Ри по лицу, а она поднимала топор, размахивалась и била, потом опять поднимала — колола дрова, а холод, который швыряло небо, жалил ее. Крупа забиралась ей за ворот, таяла на груди. Волосы у Ри до плеч, густые, от висков до шеи разметались непокорные локоны, в их путаницу набивался снег. Пальто у нее неумолимо черно, раньше его Бабуля носила — мрачная старая шерсть, утоптанная десятками воющих зим и летней молью. Без пуговиц, пальто было ей ниже колен, ниже платья, но распахивалось и колоть дрова не мешало. А замахи у Ри уверенные, мощные — и резкие умелые удары. Летели щепки, дерево раскалывалось, груда росла. У Ри текло из носа, а к лицу прихлынула кровь, щеки порозовели. Она пережала нос двумя пальцами повыше и сморкнулась на землю, провела рукавом по лицу и вновь замахнулась топором.
Как только на груде чурок стало можно сидеть, она села. Поджав длинные ноги, пошире расставив ботинки, вытащила из кармана наушники и прицепила к ушам, потом включила «Звуки мирных берегов». Ледышки собирались у нее в волосах и на плечах, а она сделала погромче шум океана. Ей часто хотелось вводить себе какие-то приятные звуки, вкалывать их, блокируя несмолкаемый визгливый шквал гомона, который у нее внутри взметывала обычная жизнь, протыкать этот галдеж чем-то успокаивающим и проталкивать эти звуки поглубже, где трепетная душа ее бродила взад-вперед в серой комнате по каменной плите, возбужденная, нескончаемо раздраженная, однако она жаждала услышать что-нибудь такое, от чего хотя бы на миг настанет покой. Пленки эти дали маме, которой и без того довелось слышать чересчур много загадочного, встречаться с этими звуками ей совсем не хотелось, а вот Ри их попробовала, и что-то в ней как будто развязалось. Еще ей нравились «Звуки мирных ручьев», «Звуки тропической зари» и «Альпийские сумерки».
Ледяная крупа улеглась, ветер стих, и сверху посыпались крупные снежные хлопья — безмятежно, как и полагается падать с небесной высоты. Ри слушала плеск волн на дальних берегах, а на ней собирались снежинки. Сидела она неподвижно, снег очерчивал ее облик на все более чистой белизне. Казалось, долину окутали сумерки, хотя и полдень еще не настал. Три домика за ручьем укрылись белыми платками, в окнах щурились горящие огоньки. На дворах мясо по-прежнему висело на деревьях, только на ветви и туши теперь налипал снег. Волны океана вздыхали на берегу, а куда ни глянь, везде копился снег.
В долину по разъезженной дороге проникли лучи фар. У Ри вдруг подпрыгнула где-то внутри надежда, и она встала. Наверняка сюда машина едет — здесь проселок заканчивается. Ри спустила наушники на шею и соскользнула по склону к дороге. От ботинок в снегу оставались полосы, а у самого низа она шлепнулась, затем встала на колени, увидела, что приехал закон — то была машина шерифа. С заднего сиденья выглядывали две маленькие головы.
Ри стола на коленях под голыми грецкими орехами, а машина вспорола свежий снег длинными шрамами, подъехала ближе, остановилась. Ри поднялась на ноги и обежала капот к водителю — твердо, агрессивно. Дверца приоткрылась, и она нагнулась, сказала:
Распахнулась задняя дверца, с хохотом выбрались мальчишки, но услышали ее голос, увидели, какое у нее лицо. Ликование тотчас схлынуло, оба притихли. Помощник шерифа встал, развел руками, показав ей ладони, покачал головой:
— Придержи лошадок, девушка, я их только подвез от автобуса. От снегопада им уроки отменили. А я их просто подбросил.
Ри залилась краской от шеи к щекам, но повернулась к мальчишкам, уперев руки в бока.
— Вот еще придумали — с законниками кататься. Слышите меня? И пешочком бы прогулялись. — Она посмотрела за ручей — там раздвигались занавески, шевелились тени. Показала на поленницу на склоне. — Давайте туда, тащите растопку в кухню.
Помощник сказал:
— Я все равно сюда ехал.
— Ну и за каким рожном?
Ри знала: фамилия помощника — Баскин. Низенький, но широкий в плечах, говорят, из тех, с кем лучше не пререкаться, если особо не из-за чего, выхватывает быстро, а еще быстрее дубинкой орудует. На вызовы эти помощники ездили поодиночке, подмога если и прибудет, то через час, если не больше, изысканные инструкции и правила заботят их отнюдь не в первую очередь. Да и не во вторую. Жена у Баскина была из Тэнкерсли, что в Хэслэм-Спрингз, мама с ней в школе училась с первого класса, и потом они дружили, пока обе замуж не вышли. В конце минувшего лета Баскин арестовал Джессапа у них на крыльце.
— Пригласи меня в дом, — сказал он. Отряхнул снег с плеч. — Мне с твоей мамой надо словом перекинуться.
— Она не в настроении.
— Приглашай, не то сам зайду. Как тебе понравится больше.
— Вот, значит, как?
— Слушай, я по плохой дороге почти два часа тащился не затем, чтоб улыбу твою разглядывать. Дело есть. Зови в дом или дверь за мной закрой снаружи, тут холодина.
Он направился к крыльцу, а Ри вприпрыжку обогнала его, загородила собой дверь:
— Ботинки отряхните. А то натопчете мне.
Баскин завис и набычился, как бы в раздумье, потом кивнул, подчеркнуто затопотал, сбивая снег с ботинок. Половицы крыльца ерзали под ним, с перил сыпался снег, по всей долине грохотало.
— Так годится?
Она пожала плечами, но открыла ему дверь, а как только пересек порог — захлопнула. Через всю кухню тремя линиями сушилось белье, рубашки свисали до уровня глаз, платья и брюки прогибали веревки сильнее. Под вещами плотнее натекло больше, ручейки ползли по наклону пола к стене. Передвигаться легче было под участками с исподним и носками — голова хотя бы проходила. Мама сидела в кресле у буржуйки, бездумно мычала — пока не увидела, как Баскин подныривает под ее влажные трусы.
