Зимняя кость

— Но ты же…

— Не видал.

Слезка уставился на Ри ровно и окончательно, а Виктория вторглась между ними, спросила:

— Как мама?

Ри попробовала выдержать Слезкин взгляд, но невольно заморгала. Будто что-то кольцами свернулось, а ты смотришь на его клыки, и в руке нет палки.

— Не лучше.

— А мальчишки?

Ри отвела взгляд и опустила голову, испугавшись, обмякнув.

— Сопливят, но не до блева, — ответила она. Осмотрела свои колени, сцепленные руки и вогнала ногти в ладони — зло, так, что на молочной коже проступили розовые полумесяцы, потом повернулась к дяде Слезке, отчаянно подалась к нему всем телом. — А может, он опять с Малышом Артуром водится? Как думаешь? С той компашкой из Хокфолла? Может, надо там поискать?

Слезка поднял руку, занес, чтоб уже хлестнуть ее по щеке, но в последний миг остановил в паре дюймов от ее лица и бросил в вазу с орехами. Пальцы с треском закопались в ней под серебристый пистолет, подняли его с вертушки. Слезка покачал оружие на ладони, будто взвешивал, вздохнул, после чего нежно провел пальцем по стволу, смахивая крупинки соли.

— Ни тебе, ни кому другому никогда не надо бродить вокруг Хокфолла, нехер у них выспрашивать про то, о чем сами не предложат поговорить. А то запросто свиньи сожрут — ну, или пожалеешь, что не сожрали. Ты же не дурочка городская. Ты ж умная, чтоб так дурить.

— Но мы же все родня, нет?

— Родная кровь как-то разбодяжилась, пока текла отсюда до Хокфолла. Мы, конечно, лучше иностранцев или там городских каких, но все равно не то же самое, что из самого Хокфолла.

Виктория сказала:

— Ты ж знаешь тамошних, Слезка. Спросил бы.

— Заткнись.

— Я просто в смысле, никто ж с тобой бодаться особо не рвется, правда же? А если Джессап там, Ри надо с ним повидаться. Очень.

— Я уже тебе ртом сказал: заткнись.

Ри стало тоскливо и одиноко — она обречена на эту трясину ненавистных обязательств. Хотелось плакать, но не стала. Ее хоть садовыми граблями излупцуй — не заплачет, она это два раза доказывала, пока Бабуля не заметила сурового ангела, который в сумерках тыкал пальцем с вершин деревьев, и не отказалась от бутылки. Ни за что не станет плакать там, где ее слезы могут увидеть и ей же предъявить.

— Ебать-копать, да папа же один у тебя младший брат!

— Думаешь, я это забыл? — Слезка схватил обойму и вогнал ее в пистолет, потом извлек и кинул вместе с пистолетом обратно в плошку. Правую руку собрал в кулак, потер его левой. — Да мы с Джессапом вместе уже лет сорок — но я не знаю, где он, а выспрашивать про него тоже не стану.

Ри поняла, что лучше помалкивать, но сдержаться не могла — и тут Виктория схватила ее за руку, сжала, спросила:

— Так, а когда, ты мне говорила, тебе по возрасту можно будет в армию?

— Через год еще.

— И тогда ты отвалишь?

— Надеюсь.

— Ну и молодец. Хорошее дело. Но как же с мальчишками и…

Слезка вскочил с кресла и схватил Ри за волосы, жестко рванул к себе и вздернул ей голову так, что оголилось горло, а она уставилась на потолок. Взгляд его вполз в нее, как змея в нору, заскользил по сердцу и кишкам, и она задрожала. Слезка помотылял ее голову туда и сюда, потом пережал ей дыхалку и придержал спокойно. Сверху к ней опустилось его лицо, потерлось расплавом о ее щеку, повозилось вверх- вниз, а затем его губы скользнули ей на лоб, разок поцеловали, и он ее отпустил. С вертушки снял пакет с феном. Слезка поднял его к световому люку и потряс, не сводя глаз с пересыпающегося порошка. Пакет унес в спальню, а Виктория жестом велела Ри сидеть тихо, после чего медленно ушла следом. Закрыла за собой дверь, что-то зашептала. Два голоса начали беседу тихо и спокойно, но потом один набрал оборотов и произнес несколько едких приглушенных фраз. Через стену Ри не разбирала слов. От наступившего затишья ей стало неудобнее, чем от едкого сказанного. Виктория вернулась — с опущенной головой, сморкаясь в голубенькую тряпицу.

— Слезка говорит, тебе лучше гузку держать поближе к ивам, дорогуша. — На стол она выронила пятьдесят долларов десятками, веером. — Надеется, это тебе пригодится. Хочешь, косячок тебе сверну на дорожку?

~~~

Теперь она чаще медлила, присматриваясь к тому, что обычно бывало неинтересно. Принюхивалась к воздуху, будто он мог вдруг поменять запах, и вглядывалась в изгородь, трогала камни, к каким-то примерялась рукой, подносила их к лицу, заметила кролика — он не убегал, пока она над ним не засмеялась, — рукава ее пахли Викторией, и она присела на пень подумать. Натянула юбку на колени, подоткнула полу под себя. Камни эти навалили, вероятно, какие-то ближние предки, и Ри сидела и пыталась представить их первопроходческую жизнь, прикинуть ее на себя, не сквозит ли. Закрыв глаза, Ри могла вызвать их — она видела всю эту стародавнюю родню Долли, у которой столько костей ломалось, ломалось и срасталось, ломалось и срасталось неправильно, и родня эта ковыляла по жизни на неправильно сросшихся костях год за годом, пока не падала замертво однажды вечером от того, что влажно булькало в легких. Мужчины приходили на ум по большинству бездельными — между теми ночами, когда в бегах, и отсидками, варят химию и собираются вокруг утки, уши у них отъедены, пальцы порублены, руки прострелены, а извиниться никто и не хрюкнул. Женщины на ум приходили покрупнее планом, поближе, глаза одинокие, невзрачные желтые зубы, ими они улыбки стиснули, работают в полях на жаре от подъема до упада, руки заскорузли сухими початками, губы на всю зиму потрескались, белое платье на свадьбу, черное на похороны, и Ри кивала, ага. Ага.

Небо лежало темно и низко, поэтому круживший над головой ястреб выныривал из туч и опять в них скрывался. Ветер вздымался, сдергивал у нее с головы капюшон. Ястреб скользил на гребнях вздымающегося ветра, искал, кого бы убить. Хотел что-то схватить, разодрать в кровь, вкусное заглотить, а кости пусть падают.

Папа мог быть где угодно.

Мог бы счесть, что у него веские причины быть чуть ли не где угодно или делать чуть ли не что угодно, хоть причины эти наутро и покажутся нелепыми.

Однажды вечером, когда Ри еще в пеленках лежала, папа поругался с Охламоном Лероем Долли, и у реки Твин-Форкс ему прострелили грудь. Он тогда улетал по фену, был в полном восторге, что его подстрелили, и поехал не к врачу, а тридцать миль в Вест-Тейбл, в таверну «Пятнышко», — похвастаться перед сборищем разнообразных корешей достославным пулевым отверстием, показать, как в нем кровь булькает. Рухнул он с ухмылкой, и пьянчуги донесли его на руках до городской больницы, — никто и не думал, что он до полудня доживет, все удивились, когда оклемался.

Папа был силен, но не в планировании. В восемнадцать свалил из Озарков, вознамерившись сшибить кучу денег на нефтепромыслах Луизианы, однако все закончилось тем, что за гроши он боксировал с мексиканцами в Техасе. Бил он, били его, кровь текла у всех, никто не разбогател. Через три года вернулся в долину без всяких трофеев, о приключениях говорили только драные шрамы у обоих глаз да байки, над