— Нет.
— Нет? Хорошо. Стало быть, и сказать ему было тебе нечего. Или было?
— И коли было б, не сказала.
— Да это уж мы знаем. — Соня повернулась к двери, открыла в холодную ночь, помедлила. — Если у Джессапа суд на следующей неделе только, чего это, интересно мне, закону с ним сегодня потолковать захотелось? Очень мне это интересно было б знать.
Дожидаться ответа Соня не стала, а вымелась наружу, только дверью хлопнула, быстро спустилась с крыльца. Ри смотрела в окно, пока Соня не дошла до узкого мостика, не перешла ручей. Потом взяла коробку. Руками целиком обхватила, пальцы сцепила. Таких добрых запахов у них в кухне давно не было, а теперь вернулись вместе с коробкой, поплыли, пока Ри несла ее к стойке. Сынок и Гарольд перхали, сопливили, шмыгали — но тут вместе вылетели из-под одеяла, кинулись к еде. Открывали пакеты, двигали банки, сипло причитали:
— Ух ты, ух ты.
В коробке Ри видела четыре дня. Четыре дня без голода — и не надо волноваться, что на рассвете голод вернется, — а то и пять. Она сказала:
— Сегодня оленье рагу будет. Как вам такое? Оба хорошенько смотрите, как я делать буду. Слышите меня? Я серьезно. Тащите сюда стулья, залазьте с ногами и глядите во все глаза, как я все делаю. Учитесь готовить, тогда оба уметь будете.
~~~
Начнет она с дяди Слёзки, хотя дяди Слезки она боялась. Тот жил в трех милях ниже по ручью, но Ри пошла по путям. Шпалы завалило снегом, а на рельсы намело сугробов, и теперь ее вели горбы-близнецы. Она сама торила себе путь, пинала мили ботинками. Утреннее небо, серое, присело на корточки, ветер хлестал до слез на глазах. Надела зеленую кенгуруху, сверху — черное Бабулино пальто. Платья с юбками Ри носила почти всегда, но только с армейскими ботинками, и сегодня юбка была из синеватой шотландки. Коленки выбивались из-под ткани, когда она выбрасывала вперед длинные ноги, притаптывала снег.
Весь мир вокруг как-то нахохлился и притих, и шаги ее хрустко и громко щелкали, будто кто-то дрова колет. Похрустывая так вдоль домов на дальнем склоне, Ри слышала слабый собачий лай — из-под крылец, но ни одна не выскочила на холод, не бросилась на нее, скаля зубы. Из каждой трубы шел дым, его тут же плющило ветром к востоку. Под настил над ручьем забился знак «Осторожно — олени», а к камням на перекатах лип тонкий ледок. Там, где ручей раздваивался, Ри сошла с путей и двинулась вверх по склону, по глубокому снегу мимо первопроходческой ограды из камней, наваленных грядой.
Дом дяди Слезки стоял за жутковатым кряжем, вверх по узкой лощине. Строили-то его небольшим, но потом разные жильцы дополняли конструкцию лишними спальнями, всякими эркерами и прочими соображениями, были б молотки да осталось бы дерево. Похоже, там вечно стояли какие-то стены, укутанные черным толем, сами по себе, по многу месяцев — дожидались других стен и крыши, чтоб можно было достроить комнату. Со всех сторон из дома торчали какие-нибудь дымоходы.
Под большой загороженной террасой жили три собаки — смесь охотничьих пород. Ри их знала щенками и теперь, дойдя до двора, позвала, они выскочили обнюхать ее снизу, поздороваться хвостами. Гавкали, прыгали и шлепали ее языками, пока Виктория не открыла главную дверь.
Спросила:
— Кто-то умер?
— Не слыхала.
— Ты зашла в гости, дорогуша, по этой мерзкой слякоти. Сильно, должно быть, соскучилась.
— Я папу ищу. Найти мне его надо побыстрей.
Некоторых женщин — не отчаявшихся вроде бы, не чокнутых — до того сильно притягивало к дяде Слезке, что Ри такого не понимала и боялась. Страхолюдина он каких мало, но собрал целую жменю симпатичных жен. Виктория некогда была номер три, а теперь стала номер пять. Высокая, грубокостная, до усеста обильная длинными темно-рыжими волосами, которые обычно собирала в тяжелый шаткий узел на голове. У нее был стенной шкаф, где не хранилось ни джинсов, ни брюк, — он был набит платьями, старыми и новыми, и большинство того, что теперь отошло Ри, сначала носила она. Зимой Виктория пристрастилась читать книги по огородничеству и каталоги семян, а весной, когда приходила пора сеять, — презирала заурядных «больших мальчиков» или «ранних девочек», а предпочитала экзотические иностранные сорта помидоров, которые заказывала по почте, хлопотала над ними, и на вкус они всегда были как глотки далеких красивых земель.
— Ну что ж, детка, заходи. Хоть погреешься. Джессапа у нас нет, зато кофе горячий. — Виктория придержала Ри дверь. Вблизи она пахла замечательно, как обычно, — у нее был такой запах, что как вдохнешь, сразу в кровь проникает, как наркота, и в голове чуть ли не дурман. И выглядела хорошо, и пахла приятно, и Ри ее предпочитала всем прочим женщинам Долли, разве что кроме мамы. — Слезка поди не встал еще, поэтому давай-ка мы с тобой потише, пока не подымется.
Они сели за обеденный стол. В потолке пробили световой люк, иногда по низким углам он в дождь протекал, но внутри от него было все-таки поярче. Ри видела весь дом насквозь, от парадной двери до черной, и отметила, что у каждой стоит по ружью. В плошке с орехами на вертушке в центре стола лежал серебристый пистолет и обойма к нему. А рядом — большой кулек травы, и немаленький — фена.
Виктория сказала:
— Ри, я забыла, ты черный пьешь или со сливками?
— Со сливками, когда есть.
— И не говори.
Обе сгорбились за столом, прихлебывая. Часы с кукушкой прочирикали девять раз. Пластинки выстроились на полу чуть ли не во всю стену. На полке стояла богатая звуковая система, рядом на полу — еще и четырехфутовая стойка компакт-дисков. Мебель в основном деревянная, какая-то сельская. Среди прочего — большое круглое кресло с подушками, каркас из молодых деревцов, там можно было сидеть в самой середине, как в чашечке распустившегося цветка. Арабскую бледно-лиловую тряпку в завитках прибили к стене для украшения.
— Законник приезжал. Этот, Баскин. Сказал, если папа не явится в суд на следующей неделе, нам из дому надо съезжать. Папа его отписал себе в залог. У нас его отберут. И лесной участок тоже. Виктория, мне очень, очень надо папу найти, чтоб явился.
В дверях спальни возник дядя Слезка, потягивался.
— Нельзя тебе так делать. — На нем была белая майка и темно-бордовые треники, заправленные в незашнурованные высокие ботинки. Росту в нем чуть за шесть футов, но суетился в жизни он столько, что сбросил вес, и теперь весь был сплетен из мускулов да мослов, а живот впавший. — Не бегай за Джессапом. — Слезка сел к столу. — Кофе. — Он постучал костяшками по столешнице в ритме конского топа. — Что это за срань, вообще?
— Мне надо папу найти, чтоб он в суд явился.
— Это личный выбор человека, девочка. Ты свой пронырливый носик сюда не суй. Являться или не являться — это решает тот, кому садиться. А не тебе.
Дядя Слезка был старшим братом Джессапа и фены варил дольше, но однажды лаба не заладилась и отъела у него левое ухо с головы и прожгла жутким потеком шрам от затылка до середины спины. Уха там осталось столько, что и дужку очков не зацепишь. Волосы вокруг тоже выгорели, а шрам на шее виднелся аж из-под воротника. Из угла его глаза на изувеченной стороне вытекали рядком три синие слезинки, выписанные тюремными чернилами. Люди говорили, слезинки означают, что он три раза делал в тюрьме что-то ужасное, а болтать об этом не стоит. Говорили, слезки эти сообщат тебе о человеке все, что нужно о нем знать, и пропавшее ухо это лишь подтвердит. Обычно дядя садился растаявшей стороной к стене.
Ри сказала:
— Ладно тебе, ты же знаешь, где он, правда?
— А тебе этого знать совсем не обязательно.
