колотить — махали, скользя по деревянному полу, ныряли за диван, прикрывались стульями, визжали — и ловя удары, и раздавая. Слезка вошел в этот гвалт усталый, волосы обвисли, нечесаны, от многодневной щетины скулы аж как-то посинели, на манжетах черных штанов кляксы грязи. Ри похлопала его по руке, сказала:
— Эй… садись-ка.
Он с интересом уставился на мальчишек. Те размахивали тяжелыми перчатками почем зря, у обоих краснело, где им доставалось, но ни у кого не до крови. Быстро устали, однако, эдак махать, не добивая и трех шагов до цели, запыхались.
— Гонг, — сказала Ри. — Между раундами надо сидеть.
Слезка произнес:
— Как оно тут у вас?
— У мамы не очень. — Ри показала на затененную мамину комнату. — По-моему, она знает.
— Я так полагаю, знает она больше, чем все мы думаем.
— Больше, чем хочет, во всяком случае.
Мальчишки сгрудились у кухонной раковины, тянулись к стаканам на полке, так и не сняв перчаток. Щеки у них раскраснелись, Гарольд шмыгал носом. Кран они открыли толчком, стаканы держали обеими руками в перчатках.
— Прикидываю, тебе деньжат надо будет отложить. Я б тебе мог что-то срастить, девочка, показать, как тут зарабатывают.
— К фену я и близко не подойду. Фен — это не для меня. От этой срани никому лучше не бывает.
— Можно и другим заниматься, если захочешь.
— А ну-ка, посидите спокойно минутку. Сейчас телевизор включу. Сядьте.
Изображение мигало, метались и гнулись полосы, но, что показывают, пояснял голос диктора, и Слезка тоже сел на диван посмотреть. Мальчишки устроились с одного конца, сербали воду, Слезка — на другом, и они вроде как бы смотре-ли, но в основном — слушали, что важного творится в других углах Озарков.
Главные новости, международные, только начинались, когда с проселка долетели лучи фар. У грузовика остановился Майк Сэттерфилд, прошел по снегу к дому, взбрасывая длинные коричневые волосы. В руке он нес синий полиэтиленовый мешок, к ноге пристегнут пистолет. Ри впустила его, не поздоровавшись, только кивнула. Он увидел Слезку на диване, сказал:
— Я тебя знаю, правда?
— Ну. Майк, да? Малец Крика? Я старину Крика знаю еще с тех пор, как у меня стали усы пробиваться.
— Тогда-то за тебя первое поручительство и подали?
— Даже еще раньше. Он еще иногда за папашу моего поручался.
В тусклом свете Сэттерфилд присмотрелся к Ри пристальней, сказал:
— Ты это, похоже, кровью заработала, детка. — Отдал ей синий пакет. — Твое.
Пакет пучился мятыми купюрами.
— Как это — мое? — Он сидел боком к окну и закату, из глаз разлетались крохотные искорки света. Волосы на подбородке были всего на шажок светлее, чем на голове, костяшки пальцев крепкие, и от него пахло городом. — Не его разве?
— Мужика без имени? Так имя он так и не назвал, да и, блин, я даже не поручусь, что он проснулся до конца, зато он, похоже, был вполне уверен, что, когда он все это внес за Джессапа, вы порадуетесь.
Слезка встал и выпрямился, вышел наружу.
Ри сказала:
— А они разве по-прежнему не его?
— Старина безымянный вряд ли за ними вернется, раз тут такое дело случилось. Мы из налички свою долю взяли, и вот что осталось. Потому оно ваше.
Мальчишки учуяли что-то особенное, встали по бокам Ри, боксерские перчатки положили ей на плечи. Заглянули в пакет, Гарольд спросил:
— Значит, уезжаешь?
По доскам крыльца загромыхали шаги Слезки.
Сэттерфилд сказал:
— Не знаю, как тебе это удалось, детка. Как ты пошла и
Слова лепились не для нее, отскакивали, но в конце концов ей удалось ухватить несколько, и она сказала:
— Как есть, так и съесть. Я ж вам говорила.
— Раз эти деньги, — значит, ты уезжаешь?
Сэттерфилд подался к ней, подбросил прядку, пожал ей руку:
— Слушай, детка, ты еще несовершеннолетняя, чтоб тебя легально нанимать и все такое, я знаю, но если б ты могла ездить, и в городе, и повсюду, мы с тобой точно бы стали работать. Через нас проходят поручительства почти на всех Долли по эту сторону от Илевен-Пойнтс, знаешь. Почти все ваши поручительства через нас идут. Ты мне просто золото.
Когда Сэттерфилд уходил, тени лежали на дворе длинно. Вокруг на деревьях собрались птицы, пронзительно гомонили по-вечернему. Она стояла на крыльце, смотрела, как он уезжает, затем повернулась к Слезке. Цвет у него поменялся, побледнел, выцвел почти везде, кроме шрама. Руки он засунул глубоко в карманы резаной кожаной куртки. Ри спросила:
— Что? Что такое?
— Теперь я знаю кто.
— А?
— Джессапа. Знаю кто.
Без колебания, без мысли она кинулась к нему, раскинула руки и прижала его крепко, вдохнула грубый его запах — пот и дым, взмутившаяся кровь и ее собственный дух. Она будто обнимала обреченного — тот уже исчезал, хоть она и сжимала руками его за шею. Тени отобрали себе ручей, долину, двор, дом. Тени окутали их самих, и она плакала — плакала у дяди на груди. Она плакала, хлюпала носом, плакала, а он обнимал ее — обнимал, пока у нее хребет не затрещал, потом выпустил. Сошел с крыльца через три ступеньки, подскочил к своему грузовику, даже не обернувшись, — и больше нет его.
Она сидела на верхней ступеньке, пытаясь рукавом вытереть глаза. Птицам в сумерках было столько всего сказать, говорили они это все вместе. Ри перехватила двумя пальцами переносицу повыше, сморкнулась желтым во двор. С крыши зияющими зубцами свисал лед — будто шеренга копий над крыльцом. Снег на ступеньках прибило зимними башмаками, он затвердел и осклиз. По бокам у нее сидели мальчишки, склонили головы ей на грудь, боксерские перчатки сложили ей на колени.
Гарольд опять спросил:
— Значит, уедешь? Раз деньги есть?
— Никуда я от вас не уеду, пацаны. С чего вы взяли.
— Мы как-то слышали, ты про армию говорила, про места, где нас не будет. Ты хочешь нас бросить?
— Не-е. Я потеряюсь без вас обоих на горбу.
Посидели тихо, тени густели, в окнах за ручьем зажглись огни.
Сынок сказал:
— А что мы со всеми этими деньгами сделаем? А? Мы первым чего купим?
Меркнущий свет намасливал хребты, пока тени их не слизнули подчистую и они не затерялись в свежей ночи. Птицы поутихли, когда задал стрекача последний свет. Ри встала, потянулась. В сумерках снег пригас, но сосульки над головой еще хранили этот блеск.
— Тачку.
