действительностью к своей выгоде; ловко использует факты и, если надо, затушевывает их точно так же, как поступает с фигурами на своих картинах: «один штришок сюда, другой туда», и, заложив руки за спину, смотрит сквозь черные очки, чтобы никто не смог прочитать в его глазах ложь.
Диктор говорил о его французской невесте и о том, что ему вскоре будет предоставлено убежище. Освальдо оставался в Париже навсегда, бросал меня, откровенно захлопывал передо мной свою дверь. В сообщениях о нем я не присутствую.
Он со мной простился, в то время как диктор продолжал рассказывать о важнейших событиях дня. Я же простилась с ним раньше, когда разделась перед Антонио, когда несколько месяцев назад перестала верить, что Париж расположен не так уж далеко от Гаваны.
Мама заговорила о политическом убежище, заявлениях, предательстве, трусости. Я говорила в ответ о головокружении, пустоте, одиночестве, безумии. Не переставая звонил телефон; начали приходить знакомые.
Я не верила в то, что происходит. Теперь меня будут допрашивать, возьмут на заметку, замучают. Нет ничего хуже, чем быть покинутой. Политика снова смешивалась с любовью. История моего отца, история Фаусто, история Антонио — все это возвращалось, как какой-то неизбежный цикл для женщин нашего рода, изначально брошенных среди этого карибского социализма, в котором сам черт не разберется.
Все меня обнимали. Жалость, страх и сочувствие вызывали у меня отвращение. Пришедшие говорили очень тихо: любой мог подслушать наш разговор. Снова та же паранойя. Как мне все это знакомо!
Десять часов вечера. Пришли двое неизвестных в штатском с суровыми лицами. Начали расспрашивать, выяснять, забавляться чужим страданием. Знакомые оставили меня одну, потому что никто из них не мог бы избавить меня от допроса. Представляю, какое было у меня лицо, если на мамином застыл неподдельный ужас. В наш дом вторглись чужие люди; к счастью, мы их уже ждали. По крайней мере, мне не пришлось никуда идти.
Очевидно, что в этом деле я — единственная пострадавшая: ни страна, ни кубинская живопись, ни официальные власти ничего от этого не потеряли, ни на ком это так сильно не сказалось, как на мне. Я не рассказала того, что знала про Освальдо: мое воспитание включает в себя такие понятия, как совесть и порядочность. К тому же я узнала обо всем последней, так что они ничего не могут мне сделать. Поддерживать связь с «гражданином» я больше не стану.
Они попросили у меня паспорт. Он лежал у меня в сумке, и было бы наивным пытаться его спрятать. Я старалась избежать обыска. Отдавая им документ, я тем самым лишалась своего пропуска в мир. Жизнь с Освальдо напоминала теперь какой-то фильм, закончившийся изъятием этой серой книжицы, так долго поддерживавшей во мне надежду. Все свершалось на моих глазах, и я не могла ничего возразить. Отныне всякая возможность бегства исключена. Прощай, Париж! Прощай, мир!
Обыск продолжался четыре часа. Они не нашли ничего, кроме программ радио и неоконченных стихов. Перевернули все вверх дном, а на запрещенные книги внимания не обратили.
В Новое Ведадо я больше не вернусь никогда. Дом мгновенно опечатали, так что я не смогла забрать свои вещи. Хотя, наверное, то, что находилось в этом доме, никогда мне полностью не принадлежало — это я поняла, когда Антонио коснулся первого же предмета. Какое счастье, что мой Дневник такой крошечный; потому-то он и сохранился. Я повсюду ношу его с собой. Я не плакала, потому что оплакала все мои потери еще раньше. В каком-то смысле я должна была уже привыкнуть; так было всегда с самого моего рождения, и по логике вещей события должны были развиваться именно таким образом. Чего иного можно было ждать? Вся моя жизнь состояла из незавершенных маршрутов, расставаний с мужчинами, которые уходили, не попрощавшись, планов, погребенных под разрешениями и принятыми в панике законами.
Я взглянула на маму. Она была такая же, как десять лет назад, и тихо плакала в уголке, отчаявшаяся, усталая, совсем исхудавшая. Я все не отводила глаз, чтобы получше запомнить эту минуту. Наступил мой черед испытать разочарование — она это прекрасно знала задолго до того, как все случилось.
Я вспомнила дни, когда мы с Освальдо носились по городу, лавируя между машинами и думать забыв про разные идеологии, страны и системы. Мы были в плену у страсти, которая не могла быть легкомысленной или смертельно опасной, не могла стать предметом обсуждения на чужом радио. Я пнула ногой приемник, выскочила из дома и побежала вниз по улице Ховельяр. Миновав Арамбуру, Соледад и Марина, я добралась до парка Масео, потом, увертываясь от машин, перебежала проспект и взобралась на парапет Малекона, вспомнив, как много лет назад перелезала через ограду резиденции посла. Тогда мне было шестнадцать, и я разыскивала Освальдо, хотя почти его не знала. Теперь уже поздно, но это чувство мне хорошо известно, и я знаю, что оно будет преследовать меня вечно.
Я потрогала каменную стенку. Взглянула в ледяную декабрьскую воду, увидела свое отражение в светлом кружке заводи и снова, как в тот раз, разделась. Сначала туфли, белье в конце. Я не могла подсчитать, сколько километров отделяет меня от него, и не стала оглядываться, делать глубокий вдох и думать о последствиях. Я просто бросилась в море и нырнула в обжигающую холодом глубину, принявшую меня, как нечто естественное.
«Порядок, спокойствие и тишина» — вот что я чувствовала, пока продолжала погружаться. А теперь всплывать, всплывать как ни в чем не бывало. С каждым разом я все больше приближалась к свету и наконец оказалась на поверхности, там, откуда я родом. Я приподняла голову и огляделась по сторонам, но потом опустила лицо в воду, и ватерлиния отделила мою судьбу от реальности. Неожиданно над морем пролился белый дождь — это был снег. Очень слабый, как будто только для меня. Он шел всего несколько секунд. Постепенно вода в море начала замерзать.
Я раскинула руки и ноги, словно готовилась играть в догонялки с Освальдо, Фаусто или моим отцом. Мне хотелось уплыть в открытое море, но онемевшее тело не слушалось. Голос Антонио тянул меня назад, пытался удержать.
Я пока еще жива и продолжаю быть Ньеве в окружении своего тезки — снега. Теперь я превратилась в глыбу льда с вмерзшими водорослями, моллюсками, смятыми бумажками и песчинками. Дрейфую потихоньку, пока не наступает полная неподвижность.
Я все еще в Гаване, хотя и пытаюсь с каждым днем продвинуться хотя бы немножко. Поскольку Карибское море замерзло, нет никакой возможности куда-либо добраться. Зимую на этом берегу, продолжая записывать свои мысли в Дневник и не в состоянии сдвинуться с места, обреченная на неподвижность.
Венди Герра. Точка отсчета
Венди Герра (Wendy Guerra) родилась с Сьенфуэгосе, на Кубе, в декабре 1970 г. В том же году ее семья переехала из маленького городишки на юге страны в столицу. «Сьен-фуэгос — место для купания и размышлений, — вспоминает Венди. — Это точка отсчета для тех, кто решил плыть против течения».
Венди Герра начала писать стихи тогда же, когда научилась плавать. Ее первый сборник, «Platea a oscura», был опубликован и получил Премию университета Гаваны, когда ей едва исполнилось 17.
В 1997 г. Венди окончила факультет средств массовой информации в Институте искусств (ISA) в Гаване (по специальности «Кино, радио и телевидение»), но решила не строить карьеру в этой области, а продолжила писать. Она активно посещала семинары для писателей, в том числе «Как рассказать историю» с колумбийским писателем Габриэлем Гарсиа Маркесом.
Особенно Венди Герру увлекал дневник как литературный жанр. Она написала их великое множество, позволяя им занимать все большее пространство на полу в ее квартире в районе Мирамар в Гаване, где она жила с мужем, пианистом Эрнаном Лопес-Нусса. Писать дневники — приятное времяпрепровождение, но это не то, что ведет вас на пути к литературному Олимпу, правда? Неправда. Дневники Венди Герры составили основу (само собой, значительно переработанную литературно) ее первого романа — «Все уезжают», опубликованного в 2006 году и снискавшего международный успех и премию издательства Bruguera. Описывая детство и юношество своей героини, этот жизнеутверждающий и одновременно душераздирающий роман дает свежий взгляд на болезненно очевидные проблемы современной Кубы. И чем более правдив дневник, тем больнее биться с собственными слабостями и тем больше Венди Герра привлекает внимание всего мира.
