Мне бы не хотелось досаждать вашей брезгливости, но если вы скажете, что от этого рассказа попахивает дерьмом — не стану спорить... Однако меньше всего входило в мои намерения кого-то эпатировать. Дело в том, что встречая на книжных полках многотомные капитальные труды вроде “Истории искусств”, “Истории деревянного зодчества”, “Истории костюма” и т. п., я обнаружил один существенный пробел. Специалисты по истории материальной культуры до сих пор пренебрегали такой деталью, как сортиры. Между тем они, наряду со всем прочим, являются красноречивым свидетельством прогресса человеческого духа, его неуклонного поступательного развития, а также средством характеристики как всего общества в целом, так и различных его слоев.
Не являясь ни специалистом, ни эрудитом в означенной области, я отнюдь не пытаюсь вступать здесь в соревнование с историками, которые несомненно проявят в ближайшем будущем самый живой интерес к столь мало изученной теме.
Подумайте сами, в каких роскошных иллюстрациях можно подать клозеты римских патрициев или императоров Византии! Какую невообразимую историческую ценность представляет стульчак Зимнего дворца, тот самый, на котором скончалась Екатерина Вторая! Как много сказали бы нашему сердцу гальюны грозного царя Ивана, охраняемые надежной стражей, дабы боярская измена не захватила его врасплох, в минуты совершенной беспомощности, я уж не говорю о страдавшем запорами великом преобразователе русской земли Петре, который, не прекращая, так сказать, начатого, не раз выслушивал доклады и подписывал важные указы, соответственно приспособив к тому помещение...
Признаюсь, впервые подобная мысль — о создании всеобъемлющего труда по истории уборных — явилась у меня в ту ночь, когда мы с Локатором чистили наш батальонный нужник. Я уж не помню теперь, за что именно получили мы по внеочередному наряду, кажется, за заправку коек, — мы были тогда еще новобранцы, салаги, солдат второго или третьего года службы нашелся бы, чем ответить сержанту, а мы не умели — ни разговаривать с сержантами полковой школы, ни заправлять коек — так, чтобы соломенный матрас выглядел отполированной надгробной плитой, завернутой в одеяло. Это мы научились делать год спустя, а в то время ни я, ни Локатор еще ничего не знали и не умели в солдатской жизни.
После вечерней поверки сержант Шматько приказал нам надеть бушлаты, построил в колонну по одному и, скомандовав: “На выход шагом марш” — вывел из казармы.
Серебрились осыпанные снегом ели, светила полная луна, похожая на медную пуговицу, надраенную перед полковым смотром, и весь городок был уже погружен в сон и тишину. Локатор, с ломом на плече, шагал передо мной, жалобно сутулясь и всем своим видом пытаясь тронуть Шматько. На гражданке Локатор сапожничал в каком-то далеком украинском селе, он, кажется, не кончил и начальной школы, ему было невдомек, что “жалость унижает человека” и как там еще. Зато для меня это являлось несомненной истиной, постулатом, голова моя была прямо-таки набита подобными истинами и постулатами, и я злился, глядя на его сутулую от сознания вины спину, на его огромные, обычно стоящие торчком, а сейчас покорно обвисшие уши, не умещавшиеся под шапкой, — за них, собственно, и прозвали его в роте Радиолокатором, но краткости ради мы опускали первые три слога.
Не знаю, о чем думал наш сержант, когда вел нас по городку, какие мысли великих гуманистов повторял он про себя, — фигура властителя для меня всегда окутана тайной. Для нас же он был в те минуты именно властителем, равным Цезарю или Тамерлану, или кому-нибудь из более близких времен, потому что будь он просто Шматько, все обстояло бы иначе и мы не следовали бы за ним тихой лунной ночью по направлению к нашему батальонному нужнику. Впрочем, может быть он и был на самом деле просто Шматько, но, чтобы сохранить остатки самоуважения, мы представляли его себе Цезарем или Тамерланом?..
Как бы там ни было, он привел нас в нужник. Это было строение, вряд ли представлявшее собой историческую ценность, — обыкновенный солдатский нужник, — но кто знает, может ведь случиться, что для полной картины прошлого людям грядущих веков, располагающим различными сведениями о величии нашего времени, будет недоставать именно таких нужников?..
— Навести идеальный порядок, — сказал сержант Шматько твердым и тихим голосом. — Об исполнении доложить.
Подойдя к среднему очку, он сумрачно расстегнул ширинку, помочился и неторопливо вышел, покачивая железными бедрами. Мы остались вдвоем с Локатором в длинном, тускло освещенном сарае, похожем на узкую пещеру, всю в сталактитах замерзшего кала, который нам предстояло убрать.
И мы всю ночь долбили его ломом, сгребали разлетавшиеся по сторонам осколки досками, вывороченными из ограды, мы заталкивали огромные мерзлые глыбы в отверстия, над которыми прежде так беспечно сиживали, спустив штаны и нацепив на шею ремень с алюминиевой бляхой.
Иногда наше трудолюбивое одиночество нарушал какой-нибудь заспанный солдат. Малая нужда обычно справлялась поблизости от казармы, так что дневальный расхаживал вдоль дорожки с метелкой, ликвидируя ночные знаки, выписанные в форме загадочных вензелей или арабской вязи. Только чрезвычайные обстоятельства могли заставить человека выскользнуть из теплой постели и, в бушлате и кальсонах, пробежаться по стылому морозу до уборной. Чтобы не смущать своим присутствием гостя, мы выходили на свежий воздух, крутили махорку и молча смотрели на медленно сползавшую на край неба луну.
— Слушай, — сказал мне под утро Дорощук, так звали нашего Локатора, — слушай, — сказал он задумчиво, — ты вот ученый человек, ты изучал науку... А какой был нужник у царя?..
Сколько раз принимали меня за образованного человека и сколько раз я попадал впросак! Чему нас учили в наших институтах и университетах, чему?.. Мне стало стыдно за свой диплом, за все пустяки, которыми была набита моя голова, и тогда я впервые подумал о том, какой серьезный пробел имеется в нашей исторической литературе и как важно его заполнить.
Я позорно промолчал в тот раз, я схитрил и, чтобы окончательно не уронить авторитет ученого человека, заговорил об уборных при коммунизме, ссылаясь на общеизвестные слова основателя нашего советского государства. И пока мы копались в дерьме, я рассказывал Дорощуку об этих уборных из чистого золота, инкрустированного бриллиантовыми камнями. Верил ли он мне — трудно сказать, но сам я как будто прямо перед собой видел блистающие солнцем стульчаки.
Под утро мы с гордостью и даже с какой-то нежной печалью окинули прощальным взглядом дело рук своих — выскобленный пол и досчатое возвышение с длинным рядом аккуратных черных отверстий. Что ж, работа как работа, не лучше, но и не хуже других, — пока остальное человечество дрыхнуло в теплых постелях, мы хоть немного поубавили дерьма на поверхности нашей планеты. И мы доложили об этом сержанту Шматько, растолкав его на койке. Но, кажется, не произвели большого впечатления: выслушав нас, он перевалился на другой бок и тут же захрапел. Впрочем, в таком деле никогда не приходится рассчитывать на благодарность современников...
С тех пор успело промелькнуть несколько лет, и от прежней моей наивной восторженности не осталось и следа — ей мало способствует жизнь журналиста — но однажды мне вновь припомнилась отличная идея, которая как-то у меня возникла, и я опять представил себе огромные уши Локатора, наш солдатский нужник и долгую ночь, полную дерьма и лунного сияния. О наша юность, — воскликнул я мысленно, — о наша свежесть!..
Ведь было, было же время, когда весь мир представлялся нам воплощенной гармонией, а субординация между людьми казалась проявлением высшей мудрости и правопорядка. Да, и прежде мы знали о существовании персональных машин для сбережения драгоценных минут, посвящаемых заботам о народном благе. И о персональных окладах, служащих вознаграждением за неусыпные труды. И о персональных дачах, персональных секретаршах, персональных ложах в театре, персональных путевках на курорты, предписанные персональными врачами. Но мы не знали, не догадывались — я, по крайней мере, не знал и не догадывался — о существовании персональных сортиров.
Я бы так и не узнал о них и не предположил даже, что они существуют, если бы не мои рассеянность и оплошность.
Не рассеянность, а растерянность, даже потерянность, правильней сказать, я чувствовал, когда вышел из кабинета одного очень высокого и очень ответственного лица, самого высокого и ответственного в том городе, куда я приехал спецкорром. И как для спецкорра здесь для меня не произошло ничего
