крестьянином, а не буржуа — этот класс был особенно ненавистен ему и людям его круга. Но, сидя в уютной гостиной, затененной зелеными листьями винограда, слегка колышущимися под легким ветерком, монсеньор Эстобан почувствовал, что мысли его текут все медленнее и больше он ни в чем не уверен. Старость наступала, усталость все больше охватывала его, и ум утратил свою остроту: ему требовалось много времени, чтобы принять какое-то решение. Он хотел бы посоветоваться с кем-нибудь по такому важному делу, но советоваться было не с кем. Решать должен был только он.
Монсеньор Эстобан и горе были теперь давними знакомыми, или даже старыми друзьями, но ему не хотелось, чтобы на пути его внука встали сожаления о потерянном богатстве, исчезнувших поместьях, бывшем величии, которых он не знал. Пусть идет своим путем.
И тогда он громко, будто отвечая на собственные мысли, сказал:
— Для меня и людей моего круга главным всегда было: «Да здравствует король!» — это и сейчас остается главным, но для Филиппа и его детей главное будет: «Да здравствует Франция!» — и это, может быть, гораздо лучше. Кто может сказать? — Он чопорно поднялся на ноги. — Вы хранили ваш секрет двадцать лет, месье Кадр, сможете ли вы сохранить его дальше?
— Вы не хотите поставить его в известность? — На лице нотариуса отразилось огромное облегчение.
— Но с какой целью? — Граф пожал плечами. — Как вы сами только что сказали, монсеньор, что я могу предложить ему?
Месье Кадо отвесил низкий поклон. Он смог лишь пробормотать слова признательности за проявленное великодушие, и все-таки его охватило злобное негодование оттого, что этот нищий старый эмигрант проявил такое благородство, которое ему самому не под силу было проявить, и по холодному насмешливому взгляду старика он понял, что тот догадался о его чувствах.
Но все в один момент вдруг изменилось, и будущее Филиппа было решено. В соседней комнате послышались шаги, дверь отворилась, и появился он сам.
— Монсеньор граф! — Филипп радостно бросился к нему. — Я заходил к вам домой, и Жанна сообщила мне хорошие новости, но она не знала, куда вы пошли. Я подумал, что вы здесь, и поспешил домой.
— Ничего страшного — я рад видеть вас: завтра я уезжаю в Италию.
— Так скоро? — Его расстроенное лицо согрело сердце старика.
— Мне было сделано предложение, и я должен был его принять. Я также буду рад погреться на солнышке: мне так долго его не хватало в Англии.
— И никаких наемных экипажей! — воскликнул Филипп, — Теперь у вас будет собственный экипаж… Вы будете ездить в сопровождении верховых и слуг! О, как бы я хотел быть там, чтобы видеть это! — Он улыбнулся монсеньору Эстобану, но в улыбке его сквозила печаль. — Вам не нужен там секретарь?
— Секретарь? — Граф не взглянул на закашлявшегося нотариуса и неожиданно рассмеялся. Он смеялся над собственной тупостью, он смеялся над тем, что не мог догадаться об этом раньше, он ликовал оттого, что это был единственный и неопровержимый аргумент, который супруги Кадо не могли опровергнуть, и был счастлив оттого, что они с Филиппом теперь будут неразлучны после того, как нашли друг друга.
— Мой дорогой мальчик, — произнес граф, — дайте мне один месяц на обустройство и обдумывание того, какую службу вы можете сослужить мне и главное — Франции, а затем я напишу вам и скажу, когда вам следует приехать.
— Неужели это правда? — Восторг на мальчишеском лице стер двадцать прошедших лет, как будто их никогда и не было. — Вы серьезно говорите, монсеньор?
— Я никогда не был более серьезен, Филипп. Я научу вас дипломатии и манерам старого режима, а вы поможете мне понять новую Францию и ее людей. Наши усилия положат начало вашей карьере и — кто знает? Возможно, настанет день, когда фамилия Кадо станет такой же известной во Франции, как и фамилия Бонапарт!
— Я буду ждать вашего письма! — вскричал Филипп.
— Оно придет скоро. — Монсеньор Эстобан поклонился нотариусу. — Ваш покорный слуга, месье! Мое почтение, мадам! — А затем, неожиданно быстрым движением, сжал руки Филиппа, расцеловал его в обе щеки, повернулся и вышел за дверь к ожидающему его экипажу.
Ночью в постели мадам сказала мужу:
— Мы потеряли Филиппа, этот аристократ победил. Я знала, что так будет, мы ему не подходим. Он всегда шел своим путем. — Ее муж промолчал, и она предположила: — Он скажет ему, конечно.
— Нет, — решительно возразил нотариус. — Он не скажет ему, и мы тоже не скажем. Я в этом уверен. — Затем, помолчав, добавил: — Насколько я знаю монсеньора Эстобана, он очень щепетильно относится к своим долгам. Когда он вернулся в Париж, Филипп приехал вместе с ним, и он был послан выразить почтение своим буржуазным родственникам, и думаю, что время от времени монсеньор Эстобан выражал желание пойти вместе с ним и рассказать нам о том, как прогрессирует наш племянник. Я надеялся, что он не придет, потому что ненавидел его больше, чем он ненавидел меня. Но нас соединяет мостик — Филипп, — и никто не посмеет разрушить его, пока мы живы.
Монсеньор Эстобан, вернувшись домой и наблюдая за тем, как Жанна упаковывает вещи, снял со своей руки кольцо и стал разглядывать его с задумчивой улыбкой. Это был не только символ прошлого: будущее проглядывало в мерцающей глубине бриллианта.
— Я оставлю его Филиппу, когда умру, — сказал он.
— Что? — Жанна вскинула голову и уставилась на него. — Вы говорите об этом кольце, монсеньор граф?
— Конечно.
— Но… — Она смешалась. — Это кольцо, монсеньор…
— Всегда принадлежало семье Эстобан, моя дорогая, — закончил он предложение. — Я знаю… оно передавалось от одного к другому. И это хорошо… Занимайся своей работой.
Жанна продолжила укладывать вещи, а граф, успокоенный, пошел спать.
Теплым сентябрьским днем леди Темперли получила письмо от монсеньора Эстобана. Он выразил благодарность за ее дружеское участие и участие в ее семьи и сообщал, что оставил игрушечных барабанщиков, которых так любили ее дети, в гостиной своего дома. Он не приедет больше в Англию, и просил своего поверенного в Доувертоне продать всю оставшуюся мебель и обстановку, за исключением книг, которые вышлют ему в Неаполь, и игрушечных барабанщиков, которых, как он надеется, она примет в дар для своих детей.
И еще добавил, что перед отъездом в Неаполь он виделся с Филиппом Кадо, и они договорились о том, что через месяц Филипп приедет к нему.
«Это жизнь, для которой он просто создан, — писал граф. — И я надеюсь, что мы вступим в этот новый мир с чувством общности и понимания. Я счастлив, что рядом со мной находится такой очаровательный молодой человек, как месье Кадо. Словно я нашел внука, которого так долго искал. Прощайте, мадам, желаю счастья вам и вашей семье».
Этим же днем Сара пошла через парк к тому маленькому домику, в котором жил старый эмигрант со своей служанкой и некоторое время — в компании с Романтичным французом тети ее мужа. Она открыла дверь ключом, который висел в кладовой возле задней двери, и печально прошлась по пустым комнатам, вспоминая часы, которые все они проводили вместе с милым стариком.
В кабинете Сара нашла игрушечных барабанщиков и взяла их с собой, но прежде, чем уйти, поднялась наверх в ту самую комнату, в которой виделась с Филиппом, и комната показалась ей еще более пустой, чем все другие комнаты в этом маленьком доме.
— Без сомнения, — сказал он в тот день, — вы проникли сюда вместе с солнечным лучом…
Сара пошла обратно через лес и посидела немного на поваленном дереве: фиалки заросли высокой травой, и цвели уже совсем другие цветы, пришедшие им на смену. Ощущение одиночества, которое не покидало ее с тех пор, как уехал Филипп, охватило Сару с новой силой: сердце ее сжалось, а на глаза навернулись слезы.
Она вытерла их и медленно побрела домой. Сара прошла в маленький будуар за гостиной и услышала,
