Пока что белые не напирают…
Минуту назад получено приказание комбрига товарища Акулова. Наш и Камышловский полки перебрасываются не на станцию Азиатскую, а еще дальше на станцию Теплая Гора.
Неужели придется отступать так далеко?
День ото дня все хуже и хуже.
Дорога заметена снегом. Ветер не дает дышать. Мы отступаем вдоль железнодорожной линии от Кушвы к станции Теплая Гора. Надо же такое название, когда мороз не меньше тридцати градусов?
Полк сильно пострадал. Сколько убитых, раненых! Немало товарищей замерзло в лесу. Стоит чуть отстать, сбиться с дороги и — конец.
Мы сильно истощены. Некоторые едва передвигают ноги У организма нет сил бороться с холодом.
Голодаем. С провиантом было плохо еще под Баранчинским заводом. Но тогдашнее наше положение даже сравнить нельзя с теперешним.
Я видел, как красноармейцы набирают в котелок снег и черпают его ложками — создают иллюзию еды.
Голод доводит до отчаяния. Один товарищ сказал мне в минуту горького раздумья:
— Разве пустить себе пулю в лоб? Все равно ведь не дойдешь до Теплой Горы…
Вчера в штаб принесли кусок мороженого мяса. Сварили, разделили поровну на всех. Каждому Досталось по жесткому, как резина, ломтику. Сжевал и не понял — то ли говядина, то ли конина.
Такое трудное положение не только в нашем полку, но и во всей дивизии. Одинаково с нами голодают и бедствуют люди в бронепоезде товарища Быстрова.
Мы идем вдоль Горнозаводской железной дороги. Нас догоняют недобрые вести.
По слухам, под станцией Выя и Нижней Турой белые окружили Камышловский и китайский полки. Товарищи дрались геройски. Никто не сдавался в плен, не просил пощады. Китайский полк будто бы погиб целиком. Беляки особенно ненавидят китайцев. Против них они и двинули больше всего сил. Если кого- нибудь захватывали в плен, зверски терзали, а потом убивали.
Никогда не забудем о гибели китайских братьев!
Остатки Камышловского полка прорвали все-таки вражеское кольцо и с боями отошли к Кушве. Теперь они тоже отступают к Теплой Горе. Только другой дорогой.
Нет с камышловцами их доблестного командира. Бронислав Иванович Швельнис погиб смертью храбрых, когда выводил полк из окружения. Под станцией Выя он был тяжело ранен и, не желая попасть в плен, застрелился.
Для меня это особенно большое горе. Ведь я знал товарища Швельниса еще в Камышлове. Он как друг помогал мне в первые дни моей работы в конторе «Известий».
Тогда-то я и решил, что надо быть таким же отзывчивым, внимательным к рабочим людям, как секретарь исполкома коммунист Швельнис. Теперь нет его с нами. Ветер намел, наверное, уже сугроб над его могилой.
Многих красноармейцев и командиров потерял за пять дней боев и рабоче-крестьянский полк, который оборонялся неподалеку от нас на позициях под Кушвой, в Куткино. В штабе я слыхал, что против одной нашей 29-й дивизии наступало четыре дивизии белых. Да ведь суть не только в цифрах. Белые подвели свежие части, а мы воюем беспрерывно пять месяцев.
На стороне врага и численный перевес, и сил у него больше. Не говорю уж про продовольствие.
Наши бойцы приуныли. Они страшно утомлены. Действует и то, что мы все удаляемся от родных мест, от дома. Ведь большинство наших из Шадринска и Камышлова
И все-таки мы не сломлены.
Раньше чуть что, какая-нибудь неудача на фронте — сразу пошли разговоры: «Все пропало», «Советской власти конец». Сейчас не услышишь такое, хотя хуже нынешнего положения, по правде сказать, я не представляю.
Мало нас, но мы держимся друг за друга. Каждый старается не отстать от своей роты, своего батальона. Знаем, как белые ненавидят «красных орлов» и что ждет нас, если попадем в руки врага.
Наш полк отходит, но не бежит. Паники в своих рядах мы не допускаем. Ни одна из частей нашей дивизии не была отрезана.
По железной дороге везут раненых, боеприпасы. Придет час, раненые выздоровеют, станут в строй, в наш полк вступят новые бойцы. И боеприпасы еще пригодятся.
Я в это верю. Поэтому-то, несмотря на голод, мороз, потери, продолжаю вести дневник.
Вчера мой дневник мог оборваться самым неожиданным образом. Я чуть было не погиб.
Ехал верхом из первого батальона с разъезда № 110 в штаб на станцию Теплая Гора. Иначе как по железнодорожному полотну для лошади нет пути. Кругом такой снег, что и шагу не ступишь.
Еду час, второй. Темнеет, крепчает мороз. Вот и выемка. Теперь, думаю, до Теплой Горы не больше двух верст. Не то чтобы заснул: какая-то дремота охватила.
Вдруг сзади грохот. Оглянулся. Из-за крутого поворота выскакивает паровоз, Дергаю за повод. Лошадь — на дыбы, ни в какую не желает сойти со шпал. Надо прыгать самому. Но не бросать же боевого друга! А поезд уже рядом, за спиной. Соскочил с седла, тяну изо всех сил за повод, повис на нем.
В самую последнюю секунду, когда паровоз уже наезжал на нас, лошадь рванулась, сбила меня с ног, и я полетел в сторону.
Паровоз прогрохотал над головой. Машинист, наверно, ничего и не заметил.
Пришел в себя, успокоил лошадь и снова по шпалам двинулся к Теплой Горе. Часов в семь вечера прибыл в штаб. По простоте душевной рассказал о случае на железнодорожной линии. Командир и комиссар полка отругали. Говорят: «Дурацкая могла смерть произойти». Иван Андреевич Голиков тоже масла в огонь подлил. Один Осип Полуяхтов посочувствовал. Он считает, что я правильно поступил: и сам жив остался, и лошадь спас.
Сегодня утром прислушался — к северу от Теплой Горы орудийная стрельба. В штабе говорят, что это со стороны Нижней Туры приближаются белые. Они хотели занять Теплую Гору еще два дня назад, чтобы обойти дивизию, отрезать ей путь к отступлению. Но не сумели.
В помощь нашей дивизии прибыл свежий 22-й полк. Ему спешно передается часть наших обозных лошадей.
Теплая Гора оправдала свое название. Здесь и впрямь потеплее. Поселок большой. Жители относятся к нам сочувственно, приглашают домой, угощают чаем.
Немножко лучше стало с продовольствием. Хоть и всухомятку, а все-таки сегодня перекусили.
Настроение поднялось. Тем более что здесь же, в поселке, находятся некоторые батальоны из других полков нашей дивизии и кавалерия.
Хорошо в Теплой Горе. Но долго, нам здесь не стоять. Откуда-то сзади белые подошли к Лысьве, могут нас отрезать. Скоро выступаем. Двинемся пешком и по железной дороге в сторону станции Бисер.
Давно уже не приходилось мне писать дневник в такой просторной, теплой, уютной пятистенке, как сегодня.
Рядом на столе хозяйка раскатывает тесто для пельменей, посматривает на меня, спрашивает:
— Небось писарь?
Ей и невдомек, что пишу я про нее и про ее мужа. Хозяин нам попался любопытный. Он рабочий. Но живет не только с завода: есть у него и огород, и лошадь, и корова, и птица, да и на поле своя полоска. Невесел хозяин — боится белых. К нам относится вроде хорошо, сочувствует. То и дело расспрашивает, как голодали, как мерзли. Но поесть сам не предложил. Когда мы намекнули, сделал вид, что не понимает. Осип ему прямо сказал:
— Пролетарский ты как будто человек, рабоче-крестьянской армии на словах сочувствуешь, а голодных красноармейцев покормить не желаешь.
Тот сразу засуетился.
