Товарищи Юдин и Ослоповский всегда говорят, что командир в ответе за красноармейцев. Но в этом случае командиры были бессильны. Многие бойцы не выдержали напряжения непрерывных боев. Их вера в командиров ослабла.
В штаб полка мы вернулись поздно. В эту ночь мне впервые пришлось быть свидетелем ссоры между командиром и комиссаром. Я лежал на полатях, когда они начали обвинять друг друга в упущениях. Никогда такого еще не слышал. Разругались настолько крепко, что командир плюнул, хлопнул дверью и скрылся в горнице. Комиссар остался на кухне.
Время шло, никто не принимал мер для наведения порядка. Скоро рассвет, а никакие приказы еще не отдавались.
Я подумал, слез с полатей. На табурете сидит товарищ Юдин. Обхватил голову руками, смотрит в пол.
Заглянул в горницу. Там из угла в угол шагает комполка.
Я вернулся на кухню, набрался решимости и говорю комиссару, что сейчас не до ссор, надо меры принимать, время-то не ждет. Комиссар словно бы очнулся. Вижу, злости у него против командира нет.
Потом я зашел в горницу и сказал товарищу Ослоповскому то же самое, что и военкому. Минут через пять товарищ Юдин тоже вошел туда, протянул командиру руку. Сели как ни в чем не бывало за стол и принялись обсуждать, что же делать дальше…
У меня теперь нет сомнений: в ряды красноармейцев пробрались паникеры, шкурники, а то и прямые контрреволюционеры. За десять дней отступления они распоясались, подняли головы. Но в эти же тяжелые дни проявили себя и настоящие «красные орлы», те, что не поддались панике, не послушались провокаторов, непоколебимо служат власти Советов. Таких большинство.
Вчера читал в армейской газете, что красными взята Митава и учредиловцы просят у нас мира при условии созыва Учредительного собрания. Но революция, конечно, ни на какие соглашения с врагами не пойдет. Не дождутся буржуи своей учредилки.
Сегодня у попавшего в плен беляка забрал их газету. В ней тоже любопытные новости. На Украине Петлюра убрал Скоропадского, а потом рабочие и красноармейцы прогнали Петлюру. Атаман Семенов пошел против Колчака. Хорват — против Семенова. Хоть бы все они скорее перегрызли друг другу глотки…
Немного о своей жизни. Сейчас не голодаем. Я все время на лошади. Привык к ней.
Часто вспоминаю домашних, особенно сейчас, в рождество.
За последние два дня в полку почти ничего не изменилось. Но на фронте происходят какие-то странные события. Белые оставили небольшие заслоны, а войска перебрасывают в другое место. Интересно, куда?
Наши роты двинулись вперед и почти не встречают сопротивления.
С 1-м батальоном по-прежнему плохо. Он совершенно вышел из подчинения. Сегодня у него отберут пулеметы, а людей отправят на станцию Верещагино, то есть в тыл.
Прошлый раз, 16 января, я пропустил одно событие. Помнил о нем, но писать сразу не хотелось.
На пути в Менделеево мы заночевали в селе Кадилово. Получилось так, что я с товарищами попал к местному священнику. Дом небольшой, одноэтажный, две комнаты, кухня. Чисто, уютно. В горнице на окнах и по стенам цветы: герань, фуксия, фикусы, филодендрон, олеандр.
«Батюшке» под сорок. Попадья моложе. Дочке лет шестнадцать — маленькая, худенькая.
Я вначале настороженно следил за ними. Но вижу, относятся к нам с сочувствием и, как мне показалось, вполне искренне.
«Батюшка» пригласил всех на вечернее чаепитие, усиленно угощал. У нас в этот день был свой провиант, и мы тоже все выложили на стол.
За чаем завязался разговор. Конечно, о политике. «Батюшка» охотно излагал свои взгляды, говорил, что во многом согласен с нами, что и Иисус Христос был за бедных, за справедливость. Белые «батюшке» не по душе.
Дочка — ее зовут Оля — слушала всех, но сама молчала. Мы с ней разговорились после ужина. Она гимназистка, учится в Перми. Поехала домой на каникулы, а тут разгорелись бои. Отец не пустил обратно.
Оля показала мне свою библиотеку. Книжки почти все детские, кроме «Воскресения» Льва Толстого. Она ее читала.
Потом я предложил пойти погулять. Оля спросила у отца. Тот внимательно посмотрел на меня и просто сказал:
Ну, что ж, пойдите пройдитесь.
Ночь тихая, лунная. От сугробов черные тени. Снег скрипит под ногами.
Мы ходили по саду, потом вышли на улицу. Гуляли часа два. Я хотел взять Олю под руку. Но почему- то взял за руку. У нее вязаная варежка, как у детей.
Давно я ни с кем не говорил о том, о чем с Олей. Я описал жизнь, за которую мы боремся. Эта светлая жизнь наступит после того, как разгромим всех буржуев. Поэтому я и пошел в Красную Армию. Буду воевать, пока не добьем последних угнетателей.
Оля слушала меня и согласно кивала головой. Хоть и дочь попа, а понимает, что раньше не было справедливости, богатые обижали бедных. Я даже рассказал ей про Данко. Оле тоже нравится Горький, она читала «Старуху Изергиль».
Я видел: Оля доверчиво слушает меня. Говорит, что ей хочется приносить людям пользу, жить для народа.
Зашла речь и про любовь. Я сказал, что любить можно девушку, которая так же думает, как и ты, у которой такие же идеалы. Оля согласилась.
Но сейчас, — продолжал я свою мысль, — не время для любви. Надо разбить всех врагов революции, а потом можно будет влюбляться.
Оля и на этот раз согласно кивнула головой. Я ей, наверно, казался совсем взрослым, очень опытным. Потом Оля замерзла, стала тереть щеку, и мы пошли домой.
Вот и все.
Но я и сейчас вижу Олино лицо, раскрасневшееся с мороза, ясные голубые глаза и толстую косу.
Интересно, увидимся ли мы с ней когда-нибудь?..
Вступаю на новый путь. Откомандирован из полка на двухмесячные курсы агитаторов в Петроград.
Это произошло как-то неожиданно. Я лежал на полатях, собирался спать. Вижу, появляются Миша Ковригин и Павел Мамонтович Тарских. Глянули на меня, ничего не сказали, прошли в горницу к товарищам Юдину и Ослоповскому.
Пробыли там минут десять. Потом выходят и ко мне:
Давай слезай с полатей, дело есть.
Слез. Павел Мамонтович говорит:
Телеграмма получена из политотдела дивизии. Ехать тебе в Питер, на агитаторские курсы.
Я прямо растерялся. Желания — ни малейшего. Не хочется покидать родной полк, друзей, товарищей.
Отказывался, как мог. Но пришлось подчиниться требованию командира и военкома полка, а также нашего полкового партийного коллектива. Особенно неумолимо настаивал на поездке Павел Мамонтович.
Грозился, что пожалуется моему отцу, не станет уважать, если я не хочу учиться.
Павел Мамонтович умеет говорить. Помню, как он под Алапаевском, получив разрешение командира полка, заставил меня перейти из 9-й роты в 3-ю, которой тогда командовал.
Со штабом и партийным коллективом я расстался на станции Верещагино. Попрощался с боевыми товарищами и вчера вечером с грустным чувством уехал из полка.
Сегодня нахожусь в политотделе 29-й дивизии. Здесь и делаю эту запись. Скоро мне приготовят документы и под вечер я «ухну» куда-то далеко, в новую, не знакомую мне жизнь. А может быть, это и
