— Здорово. Только что это? Не коньяк вроде, и не виски…
— А-а-а, — весело ответил Дедушка, прихлебнув. — Сам не знаю. То ли нектар, то ли амброзия.
Прогуливаться бесцельно Карл не умел никогда. Это огорчало Татьяну: «Ну что ты прилип к этому стулу! Погулял бы, хоть вокруг дома».
— Я не быстро иду? — спросил он Дедушку.
— Да нет, нормально.
Они шли по деревенской улице к реке, солнце кануло в тучу, оставив на зелёном небе золотое пёрышко. Низом кружила небольшая тучка, сизая, местная, из неё выпадали невпопад редкие капли.
Карлу было неуютно — обязательно попадётся кто-нибудь полузнакомый, бросит полуприветствие, а если знакомый — то ещё хуже. Вопросы, домыслы. А Дедушкой — вдруг понял Карл — не хотелось делиться ни с кем. Да и нельзя, наверное, — Славка обидится. Но никто, удивительно, не попался на пути, ни одна собака не залаяла.
— Вас не хватятся дома? — спросил Дедушка. — Вы ведь вольны гулять, когда вздумается?
«Волен-то волен, — подумал Карл, — а Таня, наверное, в недоумении — ну, сколько времени можно провести у Славки…»
— Дайте-ка ещё хлебнуть.
Карл хлебнул и успокоился.
— Странно, Дедушка, слышать в нашей деревне интеллигентную речь.
Дедушка покосился на Карла.
— И вы туда же? До чего интеллигенты любят, как сейчас говорят, наезжать на интеллигенцию.
— А я себя интеллигентом не считаю, — повысил голос Карл.
— Считаю… не считаю… Вы можете убить? Или украсть? А оскорбить женщину? А настучать на товарища?..
— Уж стучать-то!..
— Стучали представители. Одни из. А интеллигенты — никогда.
— Да я и не предлагаю отлавливать интеллигентов. Я ведь про интеллигенцию. С какой стати она присвоила себе христианские ценности и кичится, и кусается, и царапается.
— Не только христианские, но и магометанские. Помните, кодекс Тамерлана? Не бросай товарища в беде, уважай врага своего, а не только возлюби. А любовь часто исключает уважение, ну вы же знаете. Так вот присвоили — и слава Богу. Кому-то надо всё это, с позволения сказать, разумное, доброе, вечное сохранить. Много сеющих, да мало посеявших. А ещё и полоть надо, и окучивать, и поливать. Поэтому прекраснодушные труды многих уходят в крапиву, порастают быльём. А вот хранить — это спиной к стене, все четыре лапы вперёд когтями и зубы в придачу. А как же! И потом — интеллигент хоть философствует худо-бедно. Ему можно возражать, а возражая — догадываться. А поговори с человеком сугубого дела — с военным, скажем, или с конструктором, или с купцом. Они всё знают, и объяснят и научат, и места для догадок не оставят. Вот наш друг Славка — типичный интеллигент. Сопротивляется.
— Дайте хлебнуть, — потребовал Карл.
— И всё-таки интеллигенция, — запальчиво продолжил он, — напоминает мне злобных старушек в церкви, шипящих на неловких прихожан.
— Церковные старушки — это деревянное язычество, которое теплится в глубине православия. Согласитесь, однако, что деревянное теплее, чем мраморное. Так что не будем их трогать. Скорее уж — тут я с вами соглашусь — это беззубая слепая кобра из Киплинга. А сокровище, то бишь культура наша, проклято. Кто огребёт — беды не оберётся. Вот и растаскиваем по мелочам, что плохо лежит, и обгладываем в Интернете, думаем — обойдётся.
Они подошли к причалу. Темнели лодки в тусклой воде. В зарослях крапивы трещал коростель.
— Вот вы спрашиваете — Родина, — помолчав, сказал Дедушка. — Тут два варианта. Либо Родина — там, где хорошо, либо хорошо там, где Родина. Второй вариант предпочтительней. Хотя — оба существуют, и, значит, правомерны. Вон коростель. Он ведь неспроста уходит в тёплые края пешком. Знает, собака, что, пролетая, можно многое не заметить, или не почувствовать, не наткнуться, в конце концов. И зона его обитания огромна. От Украины до Урала. А может, ещё шире, не знаю, можно уточнить. А потому огромна, что у него есть выбор. Он знает, где остаться. Хотя, по мне, ценнее хранить и защищать, если ты не курица.
Они хлебнули по последнему глотку. Дедушка потряс флягой и сунул её в карман.
— А вы знаете, как псковитяне оборонялись от врага? — с улыбкой в темноте спросил он.
— Ну, камнями кидались. Смолу горячую лили. Или кипяток…
— Говно горячее! Представляете, — оживился Дедушка, — подъезжает к крепостной стене Стефан Баторий, в белоснежном мундире, гарцует, задаётся, а сверху на него — горячее говно. Стефан обиделся: «Разве это война?» — и уехал восвояси.
— Вот и Славка говорит, — вспомнил Карл, — говна много, а раскидать некому.
— Да уж пусть лучше лежит…
Стемнело. Ни одно окно не светилось в деревне. Карл оглянулся на свой дом. Мерцала веранда, и над крыльцом вспыхнул фонарь — Таня зажгла, чтобы Карлик не заблудился.
Они сидели молча на причале и болтали ногами.
— Всё, — поднялся Дедушка, — пора по домам. Возьмите фонарик, вы ведь пойдёте напрямик. Кочки — ноги сломаешь. До свидания.
Татьяна встретила Карла с улыбкой.
— Ну, и где рыба?
— Не клюёт, — сказал Карл и покраснел.
4
Славка поднатужился и остался жить. Он был слаб и блаженно улыбался. Сквозь вековой загар просвечивала бледная кожа.
Он сидел на лавке под сиренью и явно не знал, с чего начать.
— Ты, Борисыч, окошки покрасил?
— Ну, покрасил.
Карлу было любопытно, как Славка выйдет на тему.
Славка вздохнул:
— Так налил бы.
Вмешалась Татьяна:
— Славик, ты же знаешь, что не жалко. Но тебе ведь нельзя. Ты и так уже третий день…
— Вчера не пил, — быстро сказал Славка.
— Как же не пил, — горячилась Татьяна, — Карлик, скажи…
— Ну, пил. Только я вчера не хотел.
Карл вынес полстакана и корочку чёрного хлеба — Славкино лакомство. Славка поднял стакан и оживился.
— Мне Зелёный дедушка велел выпивать каждый день сто грамм. От сердца.
— А печень как же? — усмехнулся Карл.
— А печень, Дедушка сказал, как заболит — к врачу поедем. Ей Богу. Я обещал.
Славка выцедил водку и стал рассуждать.
— Вот мне шестьдесят. Я лежу, лежу и думаю: лучше быть живым алкоголиком, чем мёртвым… — Славка недоумённо заморгал. — Кто я? Колхозник? Никогда. Крестьянин? Куда мне. Да кто я, Борисыч?
— Однодворец.
— А это ещё что такое?
— Ну, хозяин.
