Окошко светило в маленьком доме из силикатного кирпича. Он был построен в девяностые годы специально для Плюща деловым немцем из Кёльна. Почему немец и почему Кимры — об этом позже, но, так или иначе, дом был оценён немцем в три пейзажа Константина Дмитриевича.
Покупатель хорошо пил водку, показывая фотографии своих детей и открытки с видами Кёльна. Плющ был восхищён Кёльнским собором, удивлялся, развлекая немца, что соорудили его на вокзальной площади, поражался долгострою.
— А чтобы его почистить, — размышлял он, вглядываясь в фотографию, — нужно ещё лет триста. Представляешь, сколько у нас за это время можно разрушить?
Очень скоро, разобравшись, Плющ клял своего благодетеля на чём свет стоит — участок в четыре сотки стоял прямо на тропе наркоманов, между вокзалом и цыганской слободой, осевшим табором.
Молодые наркоманы, как муравьи, ведомые генетической памятью, не сворачивали, а пёрли напролом, круша заборы. Табор, где продавались наркотики, назвался Голливудом. В мирных, на первый взгляд, недрах его с курятниками и голубятнями, козами и цепными псами воплощались мистические триллеры, социальные драмы, трагикомедии и фарсы. Говорят, что название это придумал сам Сергей Петрович, цыганский барон, а попросту пахан, цинично имея в виду грёзы, приносящие реальные деньги. Барон жил в затейливом особняке в центре города, напротив мэрии. Он не открывал ногой, как говорили злые языки, двери городского начальства, а входил туда тихо, неохотно и редко — бездарные чиновники его удручали. Мэр же, на призывы общественности разорить этот гадюшник, сравнять с землёй, закатать асфальтом, только руками разводил, — «Голливуд» в основном формировал бюджет города, это вам не обувная фабрика, а километр асфальта знаете, сколько стоит?..
На свет в окошке Плюща слетались местные интеллектуалы, коллекционеры, художники, поэты и просто бездельники, — то, что раньше называлось богемой, а теперь — элитой. Толклись они в городской библиотеке под вывеской шахматного клуба, а к Плющу залетали поодиночке. Впрочем, по пятницам за ним заезжали и отвозили в клуб, где художник Плющ Константин Дмитриевич проводил мастер-класс. Закалка Одесской богемы сказывалась, и шестидесятилетний Костя держался дольше других.
Скоро он заподозрил, что развлекает балбесов, а развлечение такого рода — деликатная форма хамства.
— Знаешь, Снежаночка, — высоким от обиды голосом жаловался он жене, — благотворительность имеет смысл только в материальном выражении. Конкретный взнос в конкретное дело. А вкладывать душу — хоть в просветительство, — сколько надо той души? Кило, полтора? Так и пролететь можно. Ещё должен останешься.
И Плющ нашёл выход — по пятницам он приезжал по-прежнему, но откупался небольшой картинкой в дар обществу и с полным правом пил молча.
Картинки, точнее, этюды он писал загодя, месяца на два вперёд, одной, разумеется, левой. Это был либо морской пейзаж, либо розовая обнажёнка, либо натюрморт с рыбками.
— Достали меня эти Васюки, — приговаривал художник, имея в виду любителей шахмат
Тем не менее, по пятницам он неизменно надевал белую рубаху и старинную фетровую шляпу. Маленький, смуглый, с седой бородкой, он походил на степного ветеринара.
Снежана, сорокалетняя молодая поэтесса, полуцыганка, отвоёванная Плющом у Васюков, только вздыхала: Костик давно ничего не писал серьёзно.
— Картина жизни, Снежаночка, давно написана и уже подсохла. Осталось обуть её в хорошую раму.
И, хороший ремесленник, Плющ ковырял на рамах коллекционным инструментом растительные орнаменты. Рамы покупали неохотно, — цена доступна, не живопись, но в то же время — работа знаменитого мастера — а это накладывает дополнительные обязательства, призывает к другому образу жизни.
Со слетавшимися на свет поодиночке Плющ был приветлив: «Гостеприимство, Снежаночка, у нас никто не отнимет — ни комсомольцы, ни олигархи». Хотя, конечно, доставали и здесь. Особенно настырным был Лелеев, обалдуй со стеклянными глазами. Он величал себя князем, потомком декабриста, и настаивал, чтобы так его называли другие, и почти в этом преуспел, но заехавший прошлой осенью Карл — надо же, нашёлся через двадцать лет, — объяснил, что Лелеев — фамилия не дворянская, а приютская, для подкидышей, что-то вроде Безродного, и декабристы терпели разночинца только по идейным соображениям.
— Константин Дмитриевич, Лелеев пришёл, — объявила Снежана.
Плющ вытер руки о штаны и надел пиджак.
— Проходи, сраный разночинец, — приветствовал он. — Снежана…
Снежана уже ставила на кухонный стол холодную картошку в мундире, квашеную капусту, селёдку с луком, полбутылки водки.
Лелеев, усмехаясь в потолок, вытащил из кармана брюк бутылку «Путинки».
— Сплетничать будешь? — осведомился Плющ.
— О ком сплетничать, Плющик…
— Не Плющик, а Константин Дмитриевич, — нахмурилась Снежана.
— Ну, да. Вот я и говорю, Дмитрич, эти козлы только порочат славное звание провинциалов…
— Со свиданьицем, — Плющ поднял стакан. — Снежана, ты будешь?
— Я — потом, как-нибудь. Голова разболелась. Пойду, прилягу.
— С Богом, — одобрил Константин Дмитриевич. — Ну, так что у нас с провинциалами?
— Я так понимаю, Дмитрич, что провинция — это духовная целина, которая кормит столицу… Это кровеносная система, которая…
Плющ вышел и вернулся с маленьким зеркальцем.
— Смотри сюда, разночинец. Вот эта морда именует себя провинциалом? Это же чистый люмпен.
Он отложил зеркальце и печально выпил.
— Дожили. Кимры ему провинция. Провинция, Лелеев, это Одесса, или Флоренция. Провинциальнее Одессы может быть только Питер.
— Именно Питер. Мой предок, князь Лелеев…
— Твой предок обосрался первым и сдал всех этим…кагебешникам.
— Как ты можешь так говорить, — задохнулся Лелеев. — Его ж наказали!
— И правильно! Что ему за это, премию выписывать? Тринадцатую зарплату?
Вошла встревоженная Снежана, села за стол.
— Ребята, охренели?
— Да, Снежаночка. Извини, князь. — Плющ приподнялся и пожал Лелееву предплечье.
— Наливай, — сказала Снежана, — за всё хорошее. Скажи мне, Лелеев, куда Паша подевался? Уже месяц, как…
— Неужто Пашу вспомнили, — раздался голос, и все обернулись. В дверях стоял мужик лет сорока пяти, в джинсовом костюме.
— О, Пашечка, — Плющ встал, приобнял гостя и повёл его к столу.
Из всех своих посетителей Константин Дмитриевич по-настоящему уважал только Пашу. Нормальный, можно сказать, провинциал, работяга без понтов, роет колодцы по деревням, неплохо зарабатывает. Жена, дочка. От нежности к нему, а скорее, к причерноморским степям, где довелось незаметно для себя обмелеть и испариться, Плющ называл Пашу Криницей.
Паша рассказал, что был на халтуре, вырыл три колодца и теперь свободен до осени, а осенью — в сорока километрах отсюда, в глуши, в бездорожье нужно вырыть одному безрукому. Только кольца нужно завозить в августе, там трактора застревают — только так…
— Как безрукому, совсем?
— Да нет, — улыбнулся Паша, — руки вроде бы есть. Только, говорят, растут из задницы.
— Вот бы посмотреть, как он воду будет доставать, — засмеялся Плющ.
— Ты бы ему, Криница, приспособление какое сделал…
