Пастух своих коров

И, возможно, кого-то убьет.
И остатки густой духоты
Поползут по стволам в кусты.

И возможно… нет, повезло,
Стороной грозу пронесло,
Значит, можно открыть окно,
Можно даже пойти в кино,
Поиграть в домино у ворот,
И никто никого не убьет…

А лес продолжает гудеть,
Не зная, куда себя деть.

Серафим Серафимович заерзал в своих подушках:

— Ну вот. Стоило только похвалить… Ведь это же бред сивой кобылы. При чем тут кино? Какое домино! И как можно читать книгу во время грозы! И потом — зачем педалировать интонацию? Там у вас на фоне ровного повествования выскакивает разговорное: «и возможно… нет, повезло». Прямо по системе Станиславского. С выражением. Это все равно, что на декоративном, стилизованном холсте нарисовать натуралистическую муху. Как может художник не понимать таких вещей!

— Херсимыч! — Савка закашлялся, бросил сигарету на пол и долго не мог отдышаться. — Ты напрасно про кино и домино. Я вот в детстве, когда жил в Кимре… Мужики у ворот в домино играют, а я — подхожу. Советы даю, заедаюсь. Мужики на меня шумят, прогоняют. А Санька Вагон в это время у хозяина курицу стырит. Продадим — возьмем красного вина и в кино сходим. «Джульбарс». Хорошее кино. Вот бы посмотреть. А ты, Херсимыч, напрасно. Борисыч тебе уважение делает, потому что ты с костяной ногой, негодящий. А ему эти куплеты позарез как противно читать…

— Савве больше не наливать, — разозлился Серафим Серафимович. — И вообще, который час?

Савка отодвинул стул.

— Пойти, корову почистить, — неуверенно проговорил он.

Петр Борисович накинул телогрейку и вышел следом за Савкой. На веранде смутно белела на столе эмалированная миска, темнели в ней ничтожные рыбки, пойманные за два дня. Как все мелко и глупо. Вся эта ситуация, бездарная и будто выдуманная, и не прервать… «А лес продолжает гудеть, не зная куда себя деть…» Не понял Серафим Серафимович. Да и куда ему, умнику.

— О-йо! — воскликнул с порога Савка. — Смотри, что делается!

Крупные хлопья решительно, горизонтально и крест-накрест перечеркивали темноту. Свежий сугроб намело у порога.

— Хер доберешься, — размышлял Савка, — потонешь.

— Пойдем, Савка, водку пить, а корову завтра помоешь.

Серафим Серафимович обрадовался возвращению Савки.

— Что-то мы давно не выпивали, — скокетничал он, — что-то мы давно не слышали стихов…

Уныло и несильно
Трясет сосну трясина
Озябшими руками
В намокших рукавах.

В густом болотном мраке —
Рукопожатье рака,
И мокрое дыханье
Простуженных коряг.

Тряси, тряси, трясина,
Засасывай осину,
Мохнатыми губами
Пощипывай туман.

И ненароком выпей
Глубокий голос выпи,
Утерянные перья
Клади себе в карман…

— Что ж, вполне великодержавное язычество. Вам привет от Павла Васильева. Помните: — «Тоской набух тугой сосок волчицы»? Нет, право, эти «утерянные перья», я, с вашего позволения, положу себе в карман.

«Сама нежность», — подумал Петр Борисович.

— Правда, — продолжал Серафим Серафимович, — плагиат на Павле Васильеве не заканчивается. Как там — «Тряси, тряси, трясина» — это вроде: «Пора, пора, порадуемся», или, еще лучше: «А пока, пока, по камешкам…»

— Ну, это кто у кого спер. Моя трясина написана гораздо раньше.

— Серьезно? — Серафим Серафимович отхлебнул, сверкнул умным глазом. — Я думал, столько не живут.

— Гадина вы, — засмеялся Петр Борисович, — я ухожу в другую стаю.

— Неужели?

— А вот: — это Маугли.

Я чувствую в себе изъяны,
И с ними в джунглях мне не место:
Я престарелым обезьянам
Стал уступать на ветке место.

И помню: ранним утром серым
Я вдруг заметил — у пантеры
Такие желтые глаза,
Как эти желтые озера.

О, за повадки фантазера
Меня вы вправе растерзать.
Я ничего не говорил вам,