— Да уж…
— Не надо писать, пока горячо. Что-что, — а эмоции должны быть опосредованы. А это даже слушать неловко. Так обнажаться, да еще на манер истерики… А нет ли у вас гитары? Самое время спеть.
Савка с шумом встал, зашатался стол, зашатался эллипс в бутылке.
— Борисыч, ты меня замордовал. Петь я с вами не буду. У меня нет такого голоса.
Он раздвинул занавеску и уперся лбом в стекло.
— Буран кончился. Вон луна над домом Митяя. Прыгает.
Савка постоял на пороге и медленно двинулся восвояси. Вслед ему потянулась песня:
Петр Борисович плечом навалился на дверь, и с трудом оттеснил часть сугроба, наметенного на крыльце. Затем, поднимая двумя руками до уровня груди помойное ведро, пробился, проваливаясь по пояс, к мусорной куче. Со стороны это показалось бы смешно. «Хозяйство вести, — резко выдыхал Петр Борисович, и, с глубоким вдохом: — не мудями трясти!»
Помои провалились в снег, проложив серую пузырчатую штольню, только целлофановая обертка от орешков задвигалась по поверхности, царапая наст. «По ночам он их, что ли, жрет», — ворчал Петр Борисович, пытаясь поймать обертку с невыносимым красным пятнышком. Но целлофан то замирал, потрескивая, то резко отодвигался, как птица, уводящая от гнезда. «Ладно, ворона унесет», — бросил охоту Петр Борисович, выковыривая снег из валенок и рукавов.
Засунув за пояс топор, он двинулся к реке, но боковым зрением увидел приближающегося Савку. Петр Борисович остановился — не бежать же, оступаясь и чернея, по белому полю.
— Погоди, — сказал Савка. — Куда пошел?
— Веник вырубить, ручейника посмотреть…
— Холодно, — Савка потер руки, — не ходи. Вот тебе санки! Хорошие, сам делал. Ты долго здесь проживешь?
— Что за вопросы, Савва, ты же сам знаешь.
— То-то, что сам знаю. А дров у тебя — с гулькин хер. Так что поди и наруби. А топор свой выбрось. Вот возьми, — Савка достал из-за пазухи топор с ярко-зеленым топорищем. — Сам точил. Как бритва.
— А как же ручейник?
— А-а! — махнул рукой Савка, — его уж лет двадцать, как нет. Выловили. Весной, — продолжал Савка, — опять пойдешь за болото сушняк искать? А потом на себе переть? Зачем! Пойди на мою вырубку, знаешь? Пока дачника нет.
«И в самом деле, — подумал Петр Борисович, — по крайней мере — человеческое занятие».
Снег повизгивал под ногами, — градусов двадцать, не меньше, оперные сосны поражали своей примитивной реальностью: да — оранжевые выкрашенные стволы, да, яркая неразбавленная зелень, и небо, как следует — голубое, и синие тени на снегу.
Не хватало белочки — пожалуйста, вот под сосной свежая шелуха шишек, а вот и сама — подбирается вниз головой, рассматривает.
«Мне-то что, — оправдывался или извинялся Петр Борисович. — Я не автор всей этой красоты, и даже не участник».
Дачники по молчаливому уговору не сводили свежих деревьев, обходясь хвойным сухостоем — блюли статус любителей природы. Только местным позволялось рубить живую березу или осину, да они никого и не спрашивали. Береза, даже сырая, горит жарко и долго.
На порубке у Савки догнивали неприбранные верхушки, штабель бревен зимовал ребристым сугробом. «Хозяйство вести», — вздохнул Петр Борисович.
Березняк светился восковыми стволами, на стволах аккуратно нарисованы черные рисочки, как в заводской столовой. На краю болота росло то, что нужно: длинные белые стволы накренились, вместо боковых ветвей торчали из темных наростов ломкие тонкие палочки, на высоте метров двенадцать начиналась бурая прозрачная крона; дерево напоминало акварельную кисть, забытую и слегка присохшую к голубой эмульсии неба.
«Раз похоже на кисть, значит, имею право», — по-быстрому оправдался Петр Борисович.
Береза хрустела как яблоко, и, как яблоко, розовела в месте надкуса, но пахла, почему-то, ананасом. Одного дерева хватило бы на неделю, но зашевелились под свитером забытые мышцы — Петр Борисович поймал кураж.
Дерево со скрипом легло верхушкой на болото, комель подпрыгнул у ног и затих. Взорвалась за спиной большая птица, треща ветками скрылась в коричневых дебрях.
Петр Борисович сел на свежий пень, надел шапку и свесил руки с колен. Канули набухшие рукавицы, на брусничное запястье слетело с рукава волокнистое облачко снега и потекло сквозь пальцы тепловатой водой.
Предстояло, отдышавшись, раскорчевать дерево на пять частей, очистить верхушку — жаль оставлять на болоте длинную слегу. Потом еще два, нет, три таких дерева и, рейсов двенадцать на санках до луга, а там, столько же — до дома рукой подать.
Вечерело, когда Петр Борисович, не чувствуя ног и напрягаясь до одури, вез последние санки к дому. Издалека заснеженная крыша избы сливалась с небом, казалось, нет никакой крыши, чернел только длинный прямоугольник с розовеющим закатным окошком и растворялась, о Господи, береза у калитки. Скоро обозначилась в пространстве труба с темным дымом, и, через мгновение, высокий ровный столб светлого пламени. «Что он творит», — остолбенел Петр Борисович, бросил санки и побежал. Пламя стояло долго, секунд тридцать, потом поколебалось, как свеча, и сникло. Из-за угла показался Савка, топая валенками, вошел в избу.
Серафим Серафимович сидел бледный на кровати и пил кофе из детской, с божьими коровками, кружки.
— Погорел ты, Борисыч, — приветствовал Савка. — Коли б я не заметил, одна печка и осталась бы. Ты хоть раз сажу чистил?
— Знаете, — ввернул дрожащим голосом Серафим Серафимович, — хозяйство вести — не мудями трясти!
— Вы и Савка — идеальная толпа! — рассердился Петр Борисович. — Может, камень в меня кинете? Расскажите лучше, как было.
— А как… Ты как пошел за дровами… стати, топор где?
— Да здесь.
— И санкu?
— И санки. Ну?
— Ты как пошел, а я думаю: — пойти, что ли, ручейника вырубить? Топор у тебя — как раз лед колоть. Ну, вырубил твой веник, потрусил. Хороший веник. Штуки три нападало, а может пять. Поймал я на них дюжину окуней — на веранде у тебя, в миске, — и иду. Дай, думаю, проведаю. А тут — огонь. Крыша — ничего, ее за полдня хер растопишь, а вокруг трубы — проталина, и щель наверняка должна быть. Полез на чердак, а там — о-йо! Пыль там у тебя, Борисыч, и ветошь — очагами горит. Ну, ничего, ватником побил да валенками потоптал. Вот — прожег.
— По чести, — сурово сказал Серафим Серафимович, — вы Савве новые валенки должны.
— Разберемся, — рыкнул Петр Борисович. — Савка, а что у тебя с рукой?
Кисть Савкиной руки, обычно черная, стала сизой и покрылась мутной пленкой.
— Пожог.
— Давай, маслом подсолнечным смажем.
