Яник Городецкий
Треугольник
Часть первая
Март
Самая первая мысль, которая пришла мне в голову, после того, как я понял, что случилось, была: 'Это ошибка. Этого не может быть'. В самом деле, как-то неожиданно вышло. Я бы ни за что не подумал, что все могло получиться так. Потому что так в принципе быть не могло. Честное слово, окажись вы на моем месте (не дай Бог, конечно), вы бы подумали так же. Но то, что это не ошибка, я убедился скоро. Потому что, обернувшись, я увидел себя. Именно себя, как это ни странно. Зрелище было так себе. Меня здорово выгнуло в какую-то неестественную сторону. Живой человек ни за что не согнется подобным образом. Не сумеет. И вот удивительно, лежал я там, но чувствовал я себя здесь. Но ведь меня не могло быть двое. Или двух. Или вдвоем, не знаю, как правильно сказать. Я существовал в единственном уникальном экземпляре. А раз один я лежал в несимпатичной позе, а другой я смотрел на него (или себя?), значит, один из нас не я. Или у меня поехала крыша. Оба варианта казались невероятными, и я попытался найти другой, наиболее приемлемый. Этот несчастный мальчишка на дороге очень похож на меня. У него такая же рубашка, те же брюки с пузырями на коленях (сейчас, правда, это видно не так хорошо, потому что он лежит), и телосложение такое же. Но я же не могу быть им. Раз я смотрю на него, значит, он — не я, а кто-то другой.
Мальчишку подняли и аккуратно положили на носилки. Я увидел его лицо. Все-таки это был я. Я не мог ошибиться, я же знал, какой я из себя. Что за чертовщина! Нет, я точно с ума схожу.
Я стоял и смотрел. Просто смотрел. И чем дольше смотрел, тем яснее понимал третий вариант. И тем хуже мне становилось.
Нет, правда. Это ошибка. Этого просто не может быть. Ну не может, и все!
Но я видел. Я стоял, смотрел и, конечно, видел. Непонятно откуда взявшиеся люди в белых халатах быстро впихнули меня вместе с носилкой внутрь фургона 'скорой помощи'. Удивительно быстро у них это получилось. А я думал, так только в кино бывает.
А ведь они опоздали, как ни старались действовать быстрей. Интересно, куда они меня повезут? В больницу, в реанимацию? Или все-таки нет? Может, крикнуть им, что не надо? А услышат ли? Ведь они не заметили меня, стоящего. Прогнали всех любопытных. Кроме меня и еще одного дядьки. Странно. Он что, тоже?
Я подошел к нему ближе. Он меня не заметил. А может, и не видел. У него тряслись руки, а на лице выступил пот. Дядька был до ужаса бледный, и казалось, что он сейчас хлопнется в обморок.
— Вы что? — спросил я. — Вам плохо?
Он, конечно, не ответил. Но я и так видел, что ему плохо. И я стал догадываться, почему.
— Я же не хотел… Господи… За что? Мне за что? И ему? Господи… — твердил дядька в ступоре.
А и правда — за что? Ему — ладно. Ему, может, и есть за что. Я его впервые вижу. А мне? Мне не сорок лет, как ему, а всего тринадцать. Особых грехов я за собой не помню. А что до него — то я не знаю. Но мне его жалко. Вон он какой убитый. Хотя это не он убитый на самом деле, а я…
А больно не было. Совсем.
Я много думал о жизни и смерти. Думал часто. Мне это всегда было интересно. Особенно хорошо думалось по ночам. Лежишь под одеялом и с каким-то благоговейным ужасом думаешь о том, что когда- нибудь умрешь. Думаешь как о чем-то очень далеком, но все равно неизбежном. Потому что когда-нибудь настанет и твоя очередь. А куда потом? Не может же быть, что человек пропадает совсем. Есть в этом что- то неправильное. Но куда же тогда он попадает? Я не находил ответа никогда. Забавно. Не находил я, и не найдет никто. А те, кто уже умерли, и подавно не расскажут.
В большинстве своем люди склонны верить в то, что душа умершего попадает в ад или рай. Зависит от поступков, которые мы успели совершить, будучи в здравом уме и твердой памяти. Эта версия, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики. Нет, я не атеист, не подумайте. Я верю в Бога, хоть и не всегда с ним согласен. Какое наглое замечание, скажете вы. Возможно. Но если вы так скажете, то, значит, вы не читали Библию. Мне доводилось. И, по-моему, она здорово напоминает американский боевик. Слишком кровавая. Может, это и справедливо. Но мне жаль бедного Исаака, которого чуть было не заколол собственный отец, жаль египтян, у которых погибли дети-первенцы, жаль многострадального Иова. Мне просто жаль. Я не пытаюсь ничего оспаривать. К тому же есть одно забавное противоречие. Представьте себе двенадцать апостолов в раю, мрущих от скуки, и очередь длиной в экватор перед воротами ада, и сразу все поймете. Смешно? Не очень.
Кто-то считает, что умирает только тело, а душа бессмертна. Она переселяется в другое тело, которое может оказаться самым неожиданным. Хорошо, например, если ты превратишься в бабочку. А если в инфузорию какую-нибудь? В бактерию? В гриб? Или просто в камешек? Нет, спасибо. Мне вовсе не улыбается стать таким бесполезным предметом, как камень. И амебой я быть не особо хочу.
Так вот. Я часто лежал под одеялом и размышлял. Чем больше я думал, тем больше путался. И тем больше мне хотелось думать об этом. Немецкий герр Готхольд Лессинг, драматург и критик, как-то сказал: 'Спорьте, заблуждайтесь, ошибайтесь, но ради бога размышляйте, и хотя криво, но сами'. Я не знаю, что он имел в виду, но о том, о чем думал я, лучше не думать совсем. Никогда. Нервы целее будут. Тем более, что Глеб, мой сводный брат, так и сказал: 'Не парься'.
Я бы готов был согласиться с Лессингом. Но сегодня утром произошло такое, что заставило меня пересмотреть его точку зрения. В-общем, я доразмышлялся. Иначе не скажешь. Я шел из школы. За родителями. Наша класснуха велела мне без них не возвращаться. Уже не первый раз такое. Но вы не подумайте плохого, я вовсе не такой развязный шалопай, как считает она. Просто я ненавижу Лешку Герасимова, местного авторитета. Когда мы только переехали, и я пошел в эту новую школу, он стал трясти с меня деньги. Я первого сентября пришел в белой рубашке, отутюженных брючках, с галстуком, короче, при полном параде. Он узнал в этом интеллигентно-культурном мальчишке 'маменькиного сынка', и усмотрел неплохой источник денег. Который, как известно, не рыпается и ведет себя как положено. Как положено такому плательщику. В той, первой школе, ко мне так не прискребались, зато щупали другого пацана, Витьку. Потом перестали — у Витьки из армии вернулся брат… Короче, Герасимов сразу после классного часа (и чего в нем классного, одна ерунда про разные мероприятия и форму одежды) велел принести мне два червонца. Я ему так прямо и сказал, что не собираюсь ничего ему приносить. И на мои деньги пусть не зарится. Герасимов сказал, что поставит меня на счетчик, и если я по правде такой идиот, что не отдам ему все до копейки на следующий день или через неделю, с процентами, то он будет бить меня каждый день. Я сказал, что в гробу я его видал вместе с его угрозами. В белых тапочках. И, естественно, ничего не принес. Ни на следующий день, ни потом, через неделю. Герасимов свое слово сдержал, и после первого же урока я отправился в медпункт — унять кровь из носа. Утешало то, что Лешка пошел туда же с опухшей рукой. Дрались мы часто, раз в неделю, а то и через день. Даже надоело. И не только мне, Герасимову тоже, я видел это. Дело было в том, что бились мы порой до крови, до ушибов, я даже один раз сломал ему палец. Но Герасимов не остужал свой пыл. Похоже, Лешка стремился проучить меня как следует, 'вписать в коллектив', как говорил он сам. Видел я этот его коллектив. Кучка несчастных забитых младшеклассников, вроде Мишки. Платят ему 'дань', а он и радуется. А кто не платит, тому достается, как мне. Даже странно, почему он так на меня насел. Я оказался не такой легкой добычей, как он ожидал, хотя трухнул порядком сперва. А потом страшно уже не было. Ну подрались — и подрались. Я бы вообще не придавал этому такого значения, но мама почему-то очень расстраивалась (я этого совсем не люблю, хотя часто огорчаю ее подобным образом — а что делать?), а учителя орали, что мы портим всю школьную успеваемость. Последнее время вообще стали грозиться исключить нас из школы. Все это
