– Пердикка! – вырвалось у него едва слышно.
Но Пердикка был увлечён тихим разговором с юной шаловливой гетерой. Та с грацией кошечки поднесла к его губам наполненный кубок. Он пригубил вина и отстранился, снял с пальца золотое кольцо и бросил его в кубок. Птолемей вынул из ножен меч, дотянулся до Пердикки, слегка ткнул остриём в его спину. Обернувшемуся товарищу он показал наклоном головы на царя. Пердикка тут же вскочил на ноги и, получив от виночерпия свою чашу, пробрался к Александру, опустился возле него на корточки. На губах царя блуждала улыбка, глаза его были подёрнуты светлой пеленой воспоминаний.
– Пердикка, – доверительно и мягко спросил он, – помнишь наши последние слова на земле Эллады?
От ответной улыбки лицо Пердикки светлело, помолодев на десяток лет. Забытая беззаботность промелькнула в серых глазах.
– Я спросил. 'Ты раздал друзьям свои земли, стада – почти всё, что получил в наследство от отца. Но ты же наш царь. Что ты оставил себе?'
– Надежды, – как и тогда, ответил Александр.
Пердикка кивнул.
– Да. И я сказал: 'Не нужны мне твои дары. Поделись своими надеждами'.
– И было много весеннего солнца. И синее море искрилось, ласкало берег у наших ног и манило ступить на корабли... – Александр смолк, на глаза его наворачивались слёзы.
– И Буцефал перебирал ногами, волновался рядом, – продолжил Пердикка.
– И подплывали корабли с белыми парусами, тревожа кричащих чаек, – вмешался Клит.
– И с нами были Парменон с сыновьями, – раздался вдруг картавый голос Каллисфена позади Клита.
Напряжённое молчание оборвало воспоминания, тяжело повисло вокруг царя.
– Изменник, как и его сыновья, – объявил Александр холодно и жёстко.
– Лучший друг твоего отца, – невозмутимо возразил Каллисфен. – Несмотря на возраст, лучший друг твоих надежд.
Алексан др вскочил и, дрожа от гнева, схватился за рукоять меча. Его остановили Клит и Птолемей.
– Всё ему было мало! – прохрипел Александр. – Мало, что я одарил его наградами и отличиями больше, чем других! Так он распускал слухи, будто только ему я обязан своими победами!
– Достойная причина, чтобы обвинить в заговоре и казнить, – смело продолжил Каллисфен, ощущая молчаливую поддержку молодёжи.
Александр вместо дальнейших возражений неожиданно разразился громким смехом и обессиленный опустился на руно.
– Мы слишком быстро сделали невозможное, – опять произнёс Антиген Одноглазый.
– И слишком далеко оказались от Македонии и Эллады, – рядом с ним пробормотал Селевк...
...На верху пологого холма, вблизи короткой тени старой дикой алычи, из давно не знающей дождя земли торчали четыре копья, которые удерживали подвязанное к ним полотно из красного шёлка. Растянутое прямоугольником полотно укрывало от палящего солнца разостланный поверх чахлой жёлтой травы ворсистый ковёр и близких царю друзей и военачальников. Кто хотел, успели омыть лица и руки, и все они кое-как устроились на ковре, захваченными у персов чащами из золота и электры черпали разбавленное вино из большого кратера. Они не скрывали весёлого облегчения воинов, которые недавно пережили смертельные опасности удачного для них сражения. Утоляя разбавленным вином жажду, они доедали жареного барана, уже основательно обрезанного походными ножами. Хруст и звучная работа здоровых челюстей не оставляли сомнений о волчьем голоде, кости и оторванные рёбра, небрежно обглоданные, отлетали и порой ударялись об уже разбросанные вокруг ковра.
Мало кто избежал ранения, но ранения были лёгкими, и всех их переполняла безудержная жадность к жизни от сознания одержанной победы в очень рискованном предприятии. Огромный хвост чёрного дыма ещё шевелился и полз из-за холма, где до сражения противник раскинул свой большой военный стан. Возгласы всеобщего одобрения и приветствия вырвались из всех глоток, когда у дерева со стороны невидимого разграбляемого стана появился самый зрелый и самый опытный среди них военачальник, Парменион. Его умные карие глаза поблескивали на мужественном и всё ещё красивом лице. Подойдя к ковру, он отстегнул рубиновую запонку на плаще, скинул его на руки темнокожему рабу, снял с головы и отдал ему позолоченный шлем. Другой раб тут же оказался рядом и из кувшина полил в широкие ладони нагретую жарой воду. Парменион умыл лицо, волосатые руки, отёрся белым полотенцем и вернул его рабу. Он намеревался присоединиться к остальным, но усталый топот мчащегося с наездником коня заставил Александра подняться, и они посмотрели туда, где вдоль подола холма скакал персидский гонец с привязанным к торчавшему за спиной копью белым лоскутком. Лоскуток неистово трепетал, пока гонец не осадил коня возле их привала.
Гонец спустился на землю, пошатнулся и замер перед остриями дротиков, направленных ему в грудь Клитом и Пердиккой. Не отдышавшись, он пал перед Александром на колени и склонился лбом до щетины жёлтой травы. Александр выплюнул не проглоченный кусок мяса, отбросил чашу на ковёр и упёрся кулаками в бока.
– Так что мне предлагает царь Дарий после этого сражения? – спокойно потребовал он ответа.
– Владыка персидской державы восхищён тобой, – не смея смотреть на него, хрипло проговорил гонец. – Он просит мира и родства. Предлагает тебе в жёны свою дочь и лучшую часть владений – земли и города к западу от Тигра.
Воцарилась тишина. Но лица военачальников и друзей царя македонцев выдавали их неподдельное изумление и радость. Один Александр размышлял, не присоединялся к настроению товарищей.
Когда же он прервал молчание, обратился к ним с вопросом, голос его был ровным и невыразительным:
– Как считают военачальники? Что мне ответить?
Парменион поднял ребро барана, глянул на остальных и, выражая общее мнение, воскликнул:
– Клянусь Зевсом! Будь я Александром, я принял бы это предложение!
– Клянусь Зевсом! – насмешливо заметил Александр. – Будь я Парменионом, я бы так и поступил! – И он гордо объявил гонцу: – Передай Дарию мой ответ. Слава мне дороже царства и жизни. Либо возьму всю его державу, либо ничего мне не нужно!
Гонец оторвал лоб от травы, поднялся с колен. Забрался на коня и, стегнув его круп плетью, галопом поскакал обратно. Александр продолжал стоять на месте, неотрывно наблюдая, как он удалялся и отдалялся.
К уху Пармениона наклонился его сын, военачальник Филот, и прошептал:
– Отец, Дарий соберёт ещё больше войск, и мы потеряем всё, что заслужили этой победой. Он безумец, раз не послушался тебя.
Парменион помрачнел, отхлебнул вина из чащи, поморщился. Затем еле слышно вымолвил:
– Он велик, как никто из тех, кого я знал и знаю.
...Серебристый серп луны не в силах был рассеять ночной мглы. Лишь от неверного огня факела, который нёс угрюмый раб, высвечивались песчаная дорожка сада и ухоженные кусты с цветами, а за ними ближайшие плодовые деревья. Раб подстраивался под шаги Пармениона и Филота: они ступали перед ним в богатых одеяниях персидских вельмож, сановных владельцев плодородных и обширных сатрапий. Бесшумный, как призрак, он освещал им дорожку, которая вела к приземистым очертаниям крыла вытянутого у проточного озерца старого дворца. Филот округлился лицом и телом и уже мало напоминал того молодого мужчину, что участвовал в первых сражениях Александра. Парменион изменился меньше – многолетняя привычка к каждодневным военным упражнениям и играм позволяла ему сохранять тигриную упругость ног и силу в руках.
