поджатыми, и братья должны были его нести и дальше.
– Драконы, вперёд! – громко прикрикивал на них коротышка, пока они направлялись к воротам. У ворот он опустил голову на плечо одному из братьев и тихонько пьяно заплакал.
Оба пса сопровождали их, пока не выпроводили на улицу. Вскоре угомонились собаки в соседних дворах. Удача спустился, и сам запер створки ворот перекладиной. Спать не хотелось. Словно рой жужжащих пчёл преследовали бессмысленные вопросы. Что его ожидает, когда он следующим днём начнёт службу? Не окажется ли слишком размеренной его жизнь при дворце?
3. Дэви
Стук в ворота разбудил его ещё затемно. Вскоре пожилая служанка вернулась с молодым ламой, помощником и посланником тайного советника. Посланник тихим голосом передал устное распоряжение явиться в сад дворца Потала, и явиться как можно скорее. Под присмотром ламы он собрался, и тот предупредил, чтобы оружие не бралось.
Было ещё очень рано, как-то пасмурно, серо и повсюду в предместье почти безлюдно. До дворца ехали верхом. Лицо посланника, когда он оглядывался, словно боялся потерять спутника, было невыразительным, отчуждённым. Удача ничего не мог на нём прочесть и терялся в догадках о причинах такой странной таинственности.
У входа сбоку окружающей дворец стены, о существовании которого он не знал, они оба спешились. Коней тут же увел наёмный воин из внешней охраны, а они прошли в пристройку и проходами вышли в дворцовый китайский сад. Лама молча указал рукой на левую песчаную дорожку, выразительно давая понять, куда идти дальше, а сам отстал и исчез из виду. Удача попал в этот сад впервые. Сад протянулся на длинном подоле склона и казался большим. Песчаной дорожкой он направился, куда повели глаза, между тщательно ухоженными и приземистыми соснами с широкими кронами, среди которых располагались обвитые растениями деревянные беседки, – в тех беседках в жаркие летние дни можно было укрыться от солнца. Дорожка изгибалась, замыкалась в петли, образуя замысловатый узор, как будто заманивая и запутывая, сбивая с толку незнакомого с её общим рисунком. Она подталкивала к созерцательному размышлению и успокаивала, и он не заметил, как подчинил ей свой шаг, придав ему неторопливую размеренность. Вынужденный искать неизвестную конечную цель прогулки, он покружил по саду, пока не вышел к мостку из белого камня, выгнутому горбом над заводью пруда с золотистыми рыбами. По ту сторону мостка, за похожими на зелёные шары кустами он увидал чайный домик из бамбука.
От домика ему навстречу выступил старик китаец, опрятный и благообразный. Как будто давно поджидая именно его прихода, старик в молчании поклонился, рукой приглашая войти внутрь, а затем отстранил шелковый полог и пропустил его впереди себя. Знаком худой руки старик предложил ему опуститься на шёлковую голубую подушку, после чего бесшумно, мелкими шажками удалился. Поблизости застрекотала неизвестная ему мелкая птица, но она издавала звуки не от беспокойства и утихла так же внезапно, как дала о себе знать. Он невольно вслушивался в безветренную тишину и не мог расслышать, чтобы кто-то был поблизости или подходил, направлялся к домику.
Взор невольно блуждал по бледно-розовым стенам, однако раз за разом возвращался к золочёной чаше, имеющей вид внешних лепестков лотоса. Она была поставлена на резную подставку из красного южного дерева, и от белой массы в ней курился, лениво поднимался к светлому потолку белесый дымок. Отдаляясь от чаши, дымок растворялся в воздухе, наполняя его нежным благовонием, запах которого Удаче был не известен. Голова у него начала кружиться. Безотчётная тревога, как змея, зашевелилась в глубине сердца, он хотел привстать и не смог. Ноги отказывались подчиняться, а приподнятая с усилием рука теряла силу, плетью безвольно обвисла к подушке. Чувства притуплялись, и, как в дурном бреду, у входа неожиданно появился осклабившийся, словно чем-то очень довольный шакал, Джуча.
– Джуча?! – мысленно прошептал он, но и мысли закружились в хороводе вместе со стенами и потолком, опрокидываясь на него, обрушивая его в пучину бледной темноты с уносящимся пятном света, который скоро исчезал в бессвязном и вечном хаосе каких-то перемещений всевозможных образов и теней.
Он находился в похожем на бред сне мучительно долго, смутно понимая, что безвольно, не то едет верхом, не то бестелесным облаком плывёт среди других мрачных облаков над многочисленными серыми горами, между пологими склонами которых иногда возникают похожие на змей речки. А какие-то безобразные и неясные лики с угрозами клубились вокруг, тошнотворно и навязчиво распоряжались им, будто он стал их пленником. Вдруг похожие на всадников облака пропали, а потом слабо пробился лучик далёкого-далёкого свечения, зыбкий, мерцающий. Всем существом он потянулся к нему, пытаясь пробиться сквозь мрак бездны. Лучик пропал. Но позже появился опять, чтобы опять исчезнуть. Наконец луч прорвался, стал уплотняться, вбирать в себя белый свет отовсюду, раздирая дым тревожного мрака... Прорвал мрак, превратил в клочья и разом, до жгучей боли в глазах ослепил.
Ощущения просыпались без желания разомкнуть тяжёлые веки. Странная музыка, нежная и несдержанно страстная притупила тревогу и пробудила воспоминания о том, что у него тоже есть сердце, и оно отозвалось щемящим волнением от неизъяснимых предчувствий. Он судорожно вздохнул и открыл глаза, подёрнутые влажной пеленой беспричинных слёз. В будто дрожащей полутьме не сразу, постепенно различались зыбкие очертания свода дивного храма. Облачка курений приятных благовоний плавали между ним и сводом размытым красноватым туманом. Он без удивления догадался, что лежит на мягком ковре, на шёлковых подушках и медленно повернулся лицом к источнику света. За плавно подвижными облачками курений виднелся алтарь, и свет огня многих свечей зарницами крошечного подобия восходящего солнца расцвечивал золотое изваяние многорукой богини. Три гибкие женщины, будто зачарованные музыкой кобры, извивались в самозабвенном танце напротив многорукой богини.
Он слышал рассказы о храмовых танцовщицах Индии, чувственных жрицах любви, но созерцание воочию столь изящных и невероятно прекрасных баядер превосходило всё то, что он мог себе представить в воображении. Воля и самообладание отступали перед чудесным сном наяву, желания начали волновать кровь, напрягли плоть. Музыка менялась, стала тише и вкрадчивее. Покорно подчиняясь ей, изменился и танец баядер. В облачках курений они кружились и понемногу приближались.
Они были разного возраста и опыта жизни. Выделяясь среди них светлой матовой кожей, девушка с иссиня-чёрными распущенными по плечам волосами и с тёмной синевой глаз привлекла его особое внимание. Она удивительно легко опустилась на ковёр и тихонько засмеялась над его головой, – он никогда не слышал такого смеха, грудного, низкого, от какого перехватило дух и трепет пробежал по телу. Он невольно принял из её руки трубку кальяна, при этом коснулся мизинцем её тёплой ладони, отчего горячая кровь хлынула в лицо, в голову. Подчиняясь девушке, не отрывая от неё взгляда, он глубоко вдохнул дым зелья, от которого в тело возвращалась прежняя сила, а волна радости перехватила дыхание, когда она опять засмеялась его поступку. Вдруг обняла, поцелуем, как жалом змеи, пронзила всё его существо, разбудила в груди сладостно ноющую боль. Он больше не желал видеть что-либо, кроме её лица.
– Как тебя зовут? – спросил он странно глухим и чужим голосом.
– Дэви, – как бы удивилась она вопросу и сверкнула искрами смеха в глазах цвета сапфира.
– Дэ-ви, – повторил он по слогам, растягивая чудесные звуки.
Он не замечал, как другие женщины постарше оказались на ковре и освободили его от одежды, подчиняясь им, словно поводырям в лабиринте. Никогда прежде он не испытывал такой безмерной власти над собой других существ и не хотел бороться с этой властью. Они дарили и дарили его ласками, щедро поднимая на гребни волн сладострастной муки и упоительного восторга, каких, казалось, невозможно вынести и остаться живым, пережить...
– Дэви... – как будто со стороны, расслышал он собственное бормотание.
Он не ощущал ни рук, ни ног, он позабыл, что такое тепло и холод, боль и собственное тело. Добро и
