Сумрачный красавец

Но все не так просто.

Позвольте привести пример из литературы. Помните кульминационные сцены 'Преступления и наказания'? Ясно как день, что Порфирий все знает, — но Раскольников не сознается. Сомнений больше быть не может, но он все еще держится за последний козырь. Он знает: пока он будет молчать, магический круг не сомкнётся, ничто не свершится, все останется в подвешенном состоянии. Все обстоятельства дела уже известны до мелочей, но ключ к этому делу, печать, которую под конец надо поставить на этой истории, — у него в руке, и пока слово не сказано, будущее окутано туманом. Вы никогда не думали об этой страшной власти преступника, который упорно, стиснув зубы, отказывается произнести желанное для всех, заветное слово, коим все разрешится? Знаете, по-моему, финал книги, ее во многом — и по необходимости — театральная развязка, толпа на площади, и тому подобное, — все это лишь повод для того, чтобы показать возвышенный смысл признания, как явления надчеловеческого, как откровения, в котором человек уничтожается, сгорает, — как вспышки, озаряющей ту пропасть, что разделяет для нас истину предполагаемую и истину очевидную.

— То есть я так ничего и не узнаю. Вы не откроете мне, зачем явились сюда, не объясните, что за роль решили здесь играть.

— По-моему, все сказанное мной должно убедить вас: я не упущу возможности оправдаться перед вами. Но я сам выберу для этого подходящий момент. Не волнуйтесь, дорогой Жерар, я вам расскажу о себе. Когда придет время.

— Должен вам сказать, такая перспектива меня не радует, совсем даже наоборот. Поклянитесь, что вы приехали сюда не затем, чтобы творить зло.

— Вы говорите прямо как кюре! Я не выношу подобного тона. Разве я давал вам повод думать обо мне плохо? Неужели мое поведение и привычки — вернее, если следовать вашей логике, мой личный пример, — ибо я не знаю, в чем еще могло бы заключаться мое зловредное воздействие, — неужели вы усматриваете в этом такую опасность? Согласитесь: вы сами себе противоречите.

— Слишком много слов. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о себе. Поговорим о Кристель.

Теперь я отрезал себе путь к отступлению. Но теперь все должно быть сказано.

Не ошибся ли я? Мне показалось, что в лице Аллана, до сих пор выражавшем лишь рассеянную благожелательность, благодаря которой наш разговор превращался в легкую светскую беседу, — вдруг появилось что-то хищное?

Да, его лицо изменилось! И на какое-то мгновение меня пронзил страх. Его глаза вдруг затуманились, стали опасно непрозрачными, за ними словно что-то притаилось, какой-то настороженный, недобрый огонек, и я нутром понял: вот сейчас начнется настоящая, большая игра.

— А при чем здесь эта молодая особа? Как мне казалось, наша дискуссия была посвящена отвлеченным темам.

— Вы только говорите так, а думаете по — другому. Но раз это необходимо, я готов расставить точки над 'и'.

Аллан тут же принял позу внимательного, восхищенного слушателя, который дает возможность своему собеседнику долго и красиво порассуждать.

Я понял, что не смогу достоверно передать особую атмосферу этой беседы, если не буду скрупулезно отмечать паузы, резкие повороты, внезапные переходы от шутливого тона к серьезному, почти трагическому, если не буду описывать поведение и мимику Аллана, такие неожиданные и непредсказуемые. Вот сейчас, например, он настойчиво, почти назойливо намекал, что я заговорил о Кристель не просто так, что у меня будто бы есть на это свои причины. Он вдруг словно бы вышел за пределы дискуссии, занял позицию стороннего наблюдателя, вежливого и холодного: это выводило меня из себя. И в то же время ко мне снова вернулись дурные предчувствия, я понимал, что на самом деле ему отнюдь не смешно и этот разговор ему совсем не безразличен.

— Буду с вами откровенен. Да, действительно, с тех пор, как мы с вами познакомились, вы завлекли меня дальше, чем хотелось бы мне самому, — пусть я и не замечал этого, старался не замечать. Вы очень странное существо, Аллан, может быть, даже необыкновенное существо. Поэтому я не сожалею о том, что позволил себе увлечься самыми разными предположениями — да, они были романтическими, экстравагантными, но все же от них я мог ожидать более значимых результатов, нежели те, какие дает обычная психология (которая в подобном случае, увы, предполагала бы лишь незаурядный, редкостный цинизм)…

Ничуть не возмутившись, Аллан ответил на это лишь слабой, вежливой улыбкой.

— …Во всяком случае, только они позволяли мне сохранить вокруг вас — или вокруг образа, который я сам создал и от которого не хочу отказываться, — невидимую ауру, особую легкость и подвижность воздуха, прозрачную дымку, скрывающую ваши замыслы и поступки. Вспомните: светлая рамка вокруг фотографии, подчеркивающая выразительность лица, называется маска.

Если позволите, я изложу вам одну из моих гипотез. Возможны и другие, не менее правдоподобные. Но у меня есть причины начать с этой.

Аллан кивнул без тени улыбки.

— Ваш приезд сюда, дорогой Аллан, — событие, не вполне объяснимое. То, что мы о вас знаем, вернее, то, о чем догадываемся — я, например, к моему сожалению, знаю очень мало — плохо вяжется с тем образом жизни, какой приходится вести здесь, с однообразием курортных радостей, с этой праздностью, которая так явно тяготит вас. Отъезд на курорт — отличный предлог, чтобы скрыться, удобный, благопристойный, — но зато его легко распознать. Не только я, но и куда менее проницательные люди — оставим ложную скромность — даже менее проницательные люди не клюнули бы на такую приманку.

Итак: предположим, что вы, утомленный бурной, беспорядочной жизнью, приняли некое важное решение. Насколько я представляю себе ваш характер, это решение не могло иметь практического, житейского смысла, не могло быть связано с успехом в общепринятом, вульгарном понимании этого слова — такой успех вам безразличен — нет, скорее речь могла идти о внезапном повороте, какой в биографии легендарных героев знаменовал собой переход к следующей аватаре; переход от повседневности к созерцанию, от дел частных — к делам милосердия, от жизни в обществе — к отшельнической жизни. Я думаю о том, что у людей религиозных называется обращением, — когда человек меняет кожу, не заботясь о последствиях, ибо нормальный ход его существования так или иначе нарушен, когда, внимая божественному глаголу, меняется самая суть человеческого 'я'. Думаю о житиях святых, об индийских йогах, о знаменитых преступниках, — и об этих словах, которые потрясают биографов и сияют нам со страниц средневековых мистиков: 'С этого дня для *** началась другая жизнь'. Другая жизнь? Тут есть над чем задуматься.

Кто способен обратиться, тот обладает огромной силой. Собственно, все начинается с того, что он именно оборачивается и смотрит на свое прошлое, охватывает мгновенным взглядом свои прежние пути, те, по которым обычный человек будет покорно тащиться до могилы, не сознавая своего рабского удела, как вол не чувствует на себе ярма, — и разрывает связи со всей предыдущей, более или менее устроенной жизнью. У него хватает мужества отречься от всего, что он успел создать, от всего, что создало его; затронута даже самая цельность его личности, он не знает, каким станет отныне: ясно, что он станет героем, но и этого слова, возможно, будет недостаточно, чтобы воздать ему должное. И все же предположим, что вы побывали в шкуре такого человека по крайней мере однажды.

Итак, допустим, вы оказались здесь — хотя могли оказаться где угодно, ведь внешняя обстановка не играет никакой роли, она в любом случае будет обстановкой дня седьмого, этаким сошедшим с орбиты метеором. Вы готовы ко всему. Способны на что угодно. Ямы и пропасти, обычно скрытые от нас шорами наших привычек, для вас словно накатанная дорога. Инстинкт самосохранения, выбор, который ежедневно, автоматически совершает любой человек, желающий выжить, — вам теперь это чуждо. Вас ничто не связывает. Вы можете пользоваться жизнью каждую минуту, всеми возможными способами. Вам открыто все, и вы открыты для всего. Вы не упустите ни одного шанса.

С другой стороны, здесь идеальные условия для того, кто в одиночку пустился в рискованное