материале устанавливал биохимические стимулы, которыми отличались гении. На выходе, в результате действия этих стимулов, появлялась фантастическая целеустремленность. Автор приводит такие примеры: Бетховен написал в своем завещании, что не может уйти из жизни, не совершив всего, к чему предназначен… Особый склад творческой энергии гениев лучше, четче всех выразил гениальный Гете: «И если в тебе нет этого „Умри, но стань!“ — то ты лишь скорбный гость на мрачной земле…»
К сожалению, рукопись Эфроимсона до сих пор полностью не издана.
Тема роли социальной среды, научной общественности настойчиво повторяется у Капицы. В докладе о Резерфорде он показывает, что коллективные усилия не могут заменить личность гения. Качество нельзя заменить количеством, армия ученых не может побеждать без полководца. Творец — всегда личность, а не коллектив. Но величие Резерфорда — в школе, созданной им. У Ломоносова школы не было.
Капица ставит вопрос, который давно занимает историков, — каким образом время от времени в искусстве, в науке возникает скопление гениев. Вспомним созвездие: Микеланджело, Боттичелли, Тициан, Леонардо, Рафаэль, Тинторетто. Или: Тургенев, Толстой, Достоевский, Некрасов, Фет, Тютчев. Или: Максвелл, Рэлей. Томсон, Резерфорд — великие ученые-физики, которые, как указывает Капица, один за другим руководили Кавендишевской лабораторией в Кембридже. Причину Капица видит в том, что в Англии в то время существовала культурная научная общественность, «правильно оценивающая и поддерживающая деятельность ученых».
В чем состоял гений Резерфорда? Изучив его работы, Капица считает, что Резерфорда нельзя отнести к ученым с большой эрудицией. Решающими качествами были — творческое воображение, смелость в построении гипотез, интуиция.
Талант, гений — это врожденная способность, тут ничего не поделаешь. Но, спрашивается, кто знает свои способности? Конечно, гений — это, как правило, внутренний призыв, настойчивое требование души. Молодой наш пианист Гиндин признается: «Я родился для того, чтобы стать пианистом». Наследственность, гены — все это счастливый случай, кости, брошенные судьбой. Эфроимсон, например, исследует как признак гениальности подагру, которой болели и Петр I, и Бетховен, и Тургенев и т. д. Вероятная связь выглядит весьма убедительно.
Вряд ли достаточно заболеть подагрой, чтобы стать Александром Македонским. Я готов согласиться со всеми определениями гения: терпение, упорство, целеустремленность — все так. Даровитых людей много, и тот из них, кто использует полностью потенцию своего интеллекта, достигнет многого. Но на одну особенность гениальных умов стоит обратить внимание. Это способность увидеть в обыденном удивительное, новое. В падающем яблоке — силу притяжения. В атомных весах элементов — стройную систему. Драгоценная способность повернуть магический кристалл так, чтобы мир предстал непривычным:
Сдвинуть магический кристалл, освежить мир, посмотреть иначе на наши проблемы, увидеть невидимое. Такой способностью обладают многие люди, пользуются же ею — редко. Увидеть отстранение от самого себя, как увидел Капица судьбу Ломоносова. Для этого нужна еще и смелость.
Человек не может подбирать себе гены гения, но и того, что он получил от рождения, не использует. Боится перегрузки? Увы, никто не перегружает мозг. Желудок — да. Ни памяти не перегружает, ни доброты, ни воображения… Люди живут, не распознав отпущенных им дарований. Ум все больше уходит в наживу, корысть — одним надо побольше хапнуть, другим выжить, изловчиться, чтобы просуществовать. Радость творческой жизни становится редкостью, доступной немногим. Мы тратим себя бездарно и непоправимо. Мы вступили в период упущенных шедевров, открытий, свершенных не у нас, а то и вовсе не свершенных. Пустое время, сухой жар его бесчеловечен. Но, может, кто-то уже видит его по-другому?
Русский интеллигент уходит
Шел вечер памяти Булата Окуджавы. Переполненный зал, щемяще трогательные гитары, лицо Булата время от времени возникает на экране. Он тихо подпевает, улыбается, грустит, смотрит на нас как бы оттуда. Кто-то позади меня всхлипывает. Я оборачиваюсь: две девушки, я вдруг вижу зал, у многих слезы. Это о чем? Сразу не скажешь. Слезы благодарности — за то прекрасное, что было, за чувство единства, что когда-то соединяло нас, тех, кого обозначили шестидесятниками? И тех, кто приходил позже. В совместном этом чувстве была доля печали; не по Булату, разлуку с ним оплакали, пережили, тут было иное — прощание со Временем, с такими, какими мы были. Мы были лучше, чем сейчас, но была горечь оттого, что с этим временем уходит нечто большее, куда важнее, чем наше Время.
Уходит интеллигенция. Знаменитая русская интеллигенция. Ощущение было подспудное и неотступное.
Путаная двухвековая история нашей интеллигенции, по-видимому, заканчивается. Примириться с этой мыслью нелегко. Ее можно оспаривать, и надо оспаривать, но процесс происходит у нас на глазах, и деваться от этого некуда.
Рожденная Петром, она уже в XIX веке стала
Русская интеллигенция появилась как принадлежность сперва самодержавия, а затем социалистической системы, опять-таки тоталитарного режима.
Каждая власть старалась ее использовать, все винили ее в разных грехах, списывали на нее свои ошибки, общие беды и долги. В смысле долга перед народом. Крест неоплатного долга сама интеллигенция взвалила на свои плечи еще до революции. Коммунисты превратили этот долг в ярмо: ученые в долгу, писатели в долгу, кино в долгу. Народ легко приучили к тому, что интеллигенты чуть ли не нахлебники, вечные должники.
Впрочем, и до революции интеллигенцию ругали. Добрейший А. П. Чехов, сам воплощенная интеллигентность, нещадно бранил интеллигенцию за рефлексию, безволие. Большевики — за оппозицию, критичность. Ленин не стеснялся называть интеллигенцию говном и положил начало репрессиям над ней. Он пытался начисто избавиться от нее, выслав на пароходе лучших ученых, историков, философов и прочих гуманитариев. Увы, на их месте появлялись новые несогласные таланты, интеллигенцию не удавалось полностью приручить.
Большинство судебных процессов, проходивших в советское время, были процессами над интеллигенцией, начиная с «Шахтинского дела» и процесса «Промпартии». Культурная, а затем и научная интеллигенция быстро разочаровалась в революции. Несмотря на преследования, советская интеллигенция постепенно обрела более или менее четкую функцию инакомыслия, неявной духовной оппозиции, прежде всего нравственной, функцию несогласия с насильственными методами насаждения казарменного социализма, партийной идеологии.
Она не могла смириться с «лысенковщиной». Она поддерживала запрещенную генетику. Отстаивала «буржуазную кибернетику». Она, как могла, защищала А. Д. Сахарова от преследований. Все время ощущалось ее скрытое несогласие.
С началом горбачевской перестройки интеллигенция первая пылко поддержала новую политику. Можно вспомнить энтузиазм выборов в народные депутаты в 1989 году. Кого выбирали? Ведь это поразительно, какое количество писателей, художников, кинорежиссеров, крупных ученых повсюду побеждало на выборах своих конкурентов — партийных функционеров. А как проходили съезды народных депутатов! На каком высоком интеллектуальном уровне проходило разрушение стереотипов
