— Входи уж, раз нужно, — позвала она.
Он вошел и сразу же направился к огню, его чувства моментально потонули в простом желании согреться, впитывать жар каждой клеточкой тела. Ему казалось, что при малейшей поддержке он мог бы поднять горящие угли и прижать их к груди. Он и так и сяк вертелся перед камином, принимая странные позы, чтобы каждая часть тела могла получить благословение от милостиво жестикулирующих рук пламени.
— У тебя есть что-нибудь поесть? — спросил он.
Холодно идя на уступки, чего он так боялся, она пошла и принесла буханку хлеба и положила бы ее на стол, не протяни он руки. Все еще вертясь перед огнем, он стал отламывать кусок за куском.
Только когда его голод был частично удовлетворен, какое-то беспокойство шевельнулось в нем и заставило его извиниться.
— Я не ел пятнадцать часов, замерз и проголодался. Ты была так добра…
Она вошла в освещенный круг перед камином.
— У меня не было причины не пускать тебя, — сказала она. — Я одна. Лучше уж ты, чем никто. Хоть ты.
Обогревшись у огня и утолив голод хлебом, он был расположен пошутить:
— У тебя не должно быть трудностей с компанией. А кого ты ожидала увидеть за окном?
Она сказала:
— Мы похоронили его. Я не думаю, что он вернется.
Эндрю с изумлением взглянул на бледное, неподвижное, не сдающееся горю лицо.
— Ты имеешь в виду, — спросил он, охваченный благоговейным страхом, — ты подумала, что…
— Почему бы и нет? — спросила она, не с негодованием, а с искренним интересом. — Он только несколько дней как умер.
— Но они не восстают из мертвых, — сказал Эндрю чуть ли не торжественным шепотом, которым он обычно говорил в школьной часовне.
— Их души восстают, — ответила она, и ее белое неподвижное лицо продолжало спрашивать его.
— Ты веришь во все это? — спросил он не с насмешкой, а с любопытством, окрашенным тоской.
— О, конечно, об этом можно прочитать в Библии.
— Тогда, — он минуту колебался, — если люди не умирают всецело, когда мы хороним их, мы можем причинить им боль, заставить их страдать, отомстить им.
— Ты, должно быть, нехороший человек, — сказала она испуганно, — если так думаешь. Не забудь, что они тоже могут причинить нам боль.
Она подошла к огню и встала рядом с ним, и он подвинулся немного под чистым смелым взглядом ее глаз.
— Я тебя больше не боюсь, — сказала она, — потому что я тебя знаю, а когда ты пришел прошлой ночью, я видела впервые и боялась. Но затем я подумала, что он, — и она указала на стол, как будто гроб все еще был там, — не даст меня в обиду. Он был плохой человек, но он хотел меня и никогда бы не отдал меня другому.
— Я не думал тебя обижать, — пробормотал Эндрю и добавил умоляюще: — Только страх заставил меня прийти. Все вы, кажется, никогда не сможете понять, что такое страх. Вы считаете, что все такие же храбрые, как и вы. А человек не виноват в том, храбрец он или трус. Такими рождаются. Отец и мать создали меня. Я не создавал себя сам.
— Я тебя не виню, — запротестовала она. — Но ты, кажется, постоянно забываешь о Боге.
— А, это… — сказал он. — Это все равно что твои души. Я не верю в эту ерунду. Хотя я хотел бы верить в души, в то, что мы можем причинить боль человеку, который умер, — добавил он со смешанным чувством страсти и грусти.
— Это невозможно, если душа на небесах, — объяснила она.
— Человеку, которого я ненавижу, это не грозит, — сердито засмеялся Эндрю. — Любопытно, правда, как можно ненавидеть мертвеца? От этого того и гляди поверишь в твою чепуху. Если души прозрачны, как воздух, возможно, мы их вдыхаем. — Он скривил рот как от дурного привкуса.
Она с любопытством наблюдала за ним.
— Скажи мне, — спросила она, — где ты был после того, как мы его похоронили?
Он заговорил обиженно и сердито:
— Я ведь сказал, что только страх пригнал меня к тебе прошлой ночью. Я не хочу тебя больше беспокоить.
— И только страх снова привел тебя назад?
— Да, то есть не совсем. — Поглядев вниз на ее темные волосы, бледное лицо и спокойные глаза, он, казалось, пришел в ярость. — Вы, женщины, — сказал он, — все вы одинаковые. Вы всегда на страже против нас. Всегда воображаете, что у нас на уме только, как бы добиться вас. Вы не знаете, чего хочет мужчина.
— Чего же ты хочешь? — спросила она и добавила с практичностью, которая разожгла его бессмысленный гнев. — Есть? У меня есть еще хлеб в буфете.
Он в отчаянии замахал рукой, что она приняла за отказ.
— Мы устаем от себе подобных, — сказал он, — грубость, волосатость — ты не понимаешь. Иногда я платил уличным женщинам, просто чтобы поговорить с ними, но они такие же, как все. Они не понимают, что мне не нужны их тела.
— Вы научили нас так думать, — прервала она с легкой горечью, нарушившей ее душевное равновесие.
Он не обратил внимания на ее слова.
— Я объясню тебе, — сказал он, — почему я вернулся. Можешь надо мной смеяться. Я тосковал по этому дому. — Он повернулся спиной к ней. — Я не собираюсь заниматься с тобой любовью. Дело не в тебе. Дело в месте. Я спал здесь, а до этого не спал три дня. — Немного сгорбив плечи, он ждал, что она засмеется.
Она не засмеялась, и, подождав немного, он повернулся. Она глядела ему в спину.
— Тебе не смешно? — иронически спросил он. К их отношениям, казалось, неизбежно примешивалась подозрительность. Когда он впервые пришел сюда, то относился с подозрениям к ее действиям, а теперь к ее мыслям.
— Я спрашивала себя, — сказала она, — кого ты боишься и почему ты мне нравишься? — Ее взгляд скользнул по его телу от лица к ногам и остановился на правой пятке. — Ты износил носки, — просто сказала она, но то, как она поворачивала слова на языке, пока они не выходили округлыми и нежными, придавало их простоте скрытую значимость.
— Они не шелковые, — сказал он, все еще выискивая скрытую насмешку.
Она вытянула вперед руку, которую прижимала к боку.
— Вот носок, — сказала она, — погляди, может, тебе подойдет?
Он осторожно взял у нее носок, как будто это была странная рептилия, и принялся снова и снова поворачивать его. Он видел, что носок частично заштопан, и вспомнил, как сквозь окно увидел ее за работой в освещенном огнем пространстве.
— Ты чинила его, — сказал он, — когда я подошел к окну. — Она ничего не ответила, и он снова стал рассматривать его. — Мужской носок, — заметил он.
— Это его, — ответила она.
Он засмеялся.
— Твои духи носят носки? — спросил он. Она сжимала и разжимала пальцы, как человек, выведенный из равновесия глупостью другого.
— Надо было чем-то заняться, — быстро пробормотала она, как будто у нее не хватало дыхания от слишком долгого и утомительного бега. — Я не могла просто так сидеть. — Она повернулась спиной к нему, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу, словно ища прохлады или поддержки.
Эндрю все вертел и вертел носок в руке. Фигура Элизабет у окна была неподвижной. Он не мог даже уловить звук ее дыхания. Их разделяла тень, и блики огня делали бесполезными настойчивые попытки
