— Зачем однако эти гунны разрушают все, что даже стало их собственностью? кто знает, — вздохнул патриций, — может быть, навсегда! Зачем они все уничтожают?
— Потому что они должны, Максимин! Потому что они не могут иначе! Ведь это саранча!..
— Ужасный народ!
— А наши императоры вот уже несколько десятилетий подряд ласкают этих чудовищ, льстят им, делают их своими соседями. Раньше даже добровольно отдавали они им целые области. И для чего все это? Единственно для того, чтобы вытеснить германцев. — А ведь это значит — призывать волков в стадо овец, чтобы отогнать от него орла.
Глава II
— Мне все еще странно, — сказал Максимин, — что я должен путешествовать по стране гуннов. Я — честный, благородный римский гражданин, не совершивший никакого преступления!
— А я, — улыбнулся его спутник, — еще больше тебя должен удивляться, каким образом очутился здесь на этом холме, вместо того чтобы там, в Византии, в уютном кабинете продолжать описание своих прежних путешествий. Вместо того, совсем против воли, я совершаю новое путешествие. И что это за путешествие! К Аттиле! Ведь его именем римские матери от Тибра до Босфора пугают своих детей! И кто знает, вернусь ли я когда-нибудь из этой поездки к своим запискам, свиткам и дневникам, которые в таком образцовом порядке лежат на полках моей библиотеки! Этот гунн уже очень многих послов, которые ему понравились, оставил у себя на всю их жизнь. Случалось, впрочем, что оставались у него и такие, которые ему не нравились. Но такие по большей части жили не долго, — полусмеясь, полусердито закончил он, сжав губы. Видно было, что он на все решился.
— Прости, друг Приск, — возразил патриций. — Это уж моя вина, если не будет окончена твоя книга о посольствах, столь высоко ценимая всеми образованными людьми в Византии…
— Да? Но во всей Византии таких ценителей только семнадцать. Оказалось только семнадцать человек, которые были настолько образованы, что не только похвалили, но и купили мою книгу.
— Если труд не будет окончен, если победоносному слову красноречивейшего оратора не суждено более раздаваться в Византии, я разделю его участь, все равно живой или мертвый.
— Но от этого моя участь не будет лучше, сенатор!
— Знаешь ли ты, как неожиданно состоялось предписание принять мне участие в этом посольстве, мне, до того времени не пользовавшемуся милостью при дворе?
— Да и мог ли ты, патриций, пользоваться милостью? Ты ведь оскорбительно честен! Тебя нельзя подкупить, а что еще хуже, ты сам не способен на подкупы. — Впрочем, неужели ты считаешь особой милостью это поручение, это посольство в логовище степного волка?
— О нет! Я прежде всего сделал духовное завещание. И кроме того решил, что друг Приск должен быть со мной. Иначе я умер бы от тоски во время этого длинного путешествия, от отвращения к одному из сотоварищей по посольству, от сознания общего несчастия, от беспомощности в этой мне совершенно неизвестной пустыне. Приск, этот желанный спутник всех послов, думал я, сведущ в языках, знает все страны, знает он и страну гуннов. Он пожалеет своих несведущих в языках друзей.
— И спасителя своей жизни и чести! — воскликнул с горячим чувством до сих пор сдержанный и рассудительный оратор, пожав руку сенатора. — Никогда я этого не забуду, как несколько лет тому назад этот образец всякой подлости, этот евнух Хризафий обвинил меня в измене. Он пытался подкупить меня, чтобы я донес императору о превосходных качествах нашего персидского наместника, его двоюродного брата, а так как я во время моего посольства в Персию убедился как раз в противоположном, то и не мог исполнить его желания. Тогда он выступил против меня с обвинением, будто я подкуплен персами. Немедленно бросили меня в темницу бессмертных.
— Почему ты называешь так государственную тюрьму?
— Потому что еще ни один смертный оттуда не возвращался. Ты не испугался всемогущего евнуха. Благодаря твоему заступничеству я мог оправдаться. Да, никогда я этого не забуду! И если бы у Аттилы на самом деле была волчья пасть, как рассказывают о том няньки в Византии, для тебя, Максимин, я положу в эту пасть свою голову… Но почему тебя, именно тебя выбрали они для этого посольства, это мы должны еще разузнать. Как это случилось?
— Довольно странно… Среди глубокой ночи разбужен я был рабами. Мне говорят, что Вигилий сейчас же хочет видеться со мной. Сначала я подумал, что тут какая-нибудь ошибка. Ведь этого несчастного я презираю, как никакого.
— Исключая Хризафия, — напомнил оратор.
— Мне сказали, что он явился по повелению императора. Вскоре ненавистный стоял у моей постели. При свете лампады показал он мне открытый лист за подписью императора, которым на следующий день, то есть сегодня же, предписывалось мне вместе с Вигилием и послом Аттилы отправиться в Паннонию, в царство гуннов, чтобы передать ответ императора…
— Трудно нести этот ответ: много центнеров позора весит он! — с гневом сказал оратор.
— Красные чернила императорской подписи еще не высохли. Значит, они совещались уже после полуночи: император, Хризафий, Вигилий и, что весьма странно, еще один.
— Кто же это? — с удивлением спросил Приск.
— Эдико.
— Посол Аттилы! От кого ты это знаешь?
— От Вигилия! Как бы мне хотелось знать, благодаря чему этот человек без всяких заслуг так высоко поднялся во мнении императора и даже самого евнуха!
— Именно благодаря отсутствию всяких заслуг, единственно благодаря своему искусству.
— Что ты хочешь сказать?
— Он стал переводчиком, так как кроме латинского и греческого владеет еще готским и гуннским языками. У него есть способность к языкам: двуязычный по природе, он изучил еще несколько других языков, так что теперь может быстро и без запинки лгать приблизительно на шести языках, как по собственному побуждению, так и по внушению этого злого духа — Хризафия.
— Так вот этот самый Вигилий выдал, почти против воли, участие в этом деле Эдико. Когда я, рассердившись, в гневе спросил его, как он осмелился принуждать меня ему сопутствовать, зная, какого я о нем мнения, он воскликнул, пожимая плечами:
— Неужели ты думаешь, что я тебя выбрал для своего удовольствия? Эдико настоял на этом.
— Он меня совсем не знает, — возразил я.
— Это правда! Но он потребовал, чтобы наиболее уважаемый из всех византийских сенаторов (или, по крайней мере, — прибавил старик — который считается таковым) отправился ко двору его господина. Он осведомился, кто у нас такой сенатор, и все единогласно…
— Назвали Максимина, — добавил Приск.
— Иначе Вигилий, — заметил это, друг! — не взял бы на себя всей опасности, все ответственности. Понимаешь ли?
Приск в раздумьи покачал головой.
— Вигилий просто солгал, — сказал он, подумавши.
— И я то же думал и сказал это послу, встретившись с ним с глазу на глаз. Он ведь не гунн, а германец, и не совсем обыкновенный человек.
— Но непроницаемый! — прибавил Приск.
— «Замечательно, что Вигилий на этот раз не солгал» — сказал Эдико мне в ответ. — «Аттила требует посла из числа сенаторов».
— «Но почему ты избрал именно меня?»
— «Это ты узнаешь в свое время», — возразил германец.
— Да, именно в свое время! — раздался сзади чей-то голос.
В испуге они оба обернулись. Позади них стоял Эдико.
— Скоро вы это узнаете, тогда же поймете и причину. А до тех пор будьте осторожнее в разговорах.
