были засалены до невозможности и носили следы впитанного в разное время машинного масла и тавота.
Шок был настолько велик, что друзья начали опасаться за рассудок Бодрова. Валя бессвязно вскрикивал, порывался куда-то бежать, возвращался и ощупывал крючок, не веря глазам, а потом заплакал.
Хочу пояснить, что сукно на шинель мы получали раз в пять лет, и Вале, получив, предстояло отдать его товарищу, у которого он взял новую шинель перед поездкой. Пропажа шинели означала, что лет десять (считай, что никогда) ему уже не быть красивым. И он заплакал еще горше. Наверное, тогда понял, что и жену уведут, как и шинель, на глазах. У человека шок иногда вызывает странные озарения и способность предвидеть будущее. Так оно впоследствии и случилось — ушла к начпо. Конечно, с такими-то губами…
Но до этого было еще далеко, а пока предстояло разыскать старлея. Валя помчался в комендатуру, в надежде застать его в камере. Но взгляды начальника патруля не совпали с Валиными.
В этот вечер никто из офицеров в комендатуру не попадал, впрочем, как и в предыдущие. Если патруль был не комендантский,
а нормальный, из плавсостава, то нарушитель доставлялся на КПП родного соединения: сегодня ты, завтра я. Фамилии тоже не записывались, для доклада о несении службы хватало и матросских. Поиски оказались тщетными. Старлей, как и новая форма, бесследно растворились в темноте Владивостокской ночи.
В общем, наступил крантец, и Валя прятался от своего начпо все три дня. Молоточки с погон он сорвал, но куцая шинель лучше не стала.
Не успели мы посопереживать Вале, как распахнулась дверь, открытая ударом ноги. В номер влетел Барташов, как-то странно одетый и с ботинками в руках. Эти ботинки с криком «сволочи!» полетели нам в головы. Правда, он несколько успокоился, видя нашу искреннюю радость. Возгласы: «Живой, живой! А мы боялись, она всю кровь из тебя высосала!» — и вовсе привели его в благодушное настроение.
— Высосала всю, но не кровь, — начал он рассказ. — Помню, куда-то ехали, целовались, потом была темная комната и прекрасный секс. Ее звали Машей. Потом я задремал.
Открываю глаза — горит ночник, на тумбочке стакан, в стакане зубы чьи-то, челюсть вставная. За окном светает. По комнате ходит бабуля лет шестидесяти, в байковом халате, щеки запавшие, нос крючком — челюсть-то в стакане. Я вспомнил, как мне хорошо было, и вежливо так говорю: «Здравствуйте, бабушка, а где Маша?»
Здесь голос его задрожал от пережитого ужаса:
— А она протягивает ко мне морщинистые костлявые руки и говорит беззубым шепелявым ртом, замогильным голосом: «Эчо я — Мася, товохой!». Я сначала переспросил, а потом до меня дошло: «Это я — Маша, дорогой!» А в комнате жарко так. И тут мне вспомнилась почему-то и Баба-Яга, и печка ее натопленная…
В общем, схватил я одежду в охапку, снес по дороге бабушку плечом, и бежал, бежал, бежал… Даже как оделся по дороге — не помню.
Он посмотрел на нас, корчившихся от смеха под одеялами и хрюкающими в подушки, и ботинки опять полетели нам в головы.
Уже совсем рассвело, пора было выдвигаться в Дом Офицеров, на конференцию. Одна кровать пустовала. Отсутствовал Витя Графов. Он появился, но с рассеченной губой, двумя налитыми шишками на лбу, напоминающими рожки, настолько симметрично они расположились, и фингалом под глазом. Вид был настолько плох, что любой маломальский начальник, проникнувшись отеческим долгом, хлестал бы его розгами до тех пор, пока бы рука не устала, а потом перевел его в ОВРу или стройбат. Причем, в тот же день.
Витя был хмур и расстроен, а глянув на себя в зеркало, махнул рукой и произнес:
— Все, пи…дец карьере!
На вопрос, что случилось, он коротко ответил: — «Ночной орел», — и мы больше не расспрашивали, а только сочувственно кивали. Нет наказания хуже для ходоков по чужим женам, застигнутых этими мужьями в положении «In fragrante». (Если муж с друзьями — это совсем плохо, от одиночки и отбиться можно, и убежать. Вите не повезло, муж соседей позвал). Тужурку несчастному одевают задом наперед, застегивают на все пуговицы, а в рукава продевают швабру. Потом выводят сластолюбца на лестничную клетку и придают ему ускорение пинком. И летит он, милый, широко расставив руки-крылья, считая ступеньки и оглашая своими клекочущими криками тишину ночного подъезда, ударяясь о перила и стены, и лишь слегка притормаживая на поворотах лестничных маршей…
Тональный крем в этом случае помочь не мог, и мы оставили Витю переживать случившееся в номере, посоветовав не отлучаться.
А сами двинулись в ДОФ. Тема конференции звучала приблизительно так: «О личном примере комсомольского актива флота в соблюдении морального кодекса строителя коммунизма».
Операция
Стояли наши корабли во Владивостоке, в ремонте. Модернизировались в очередной раз. Имели они специальное назначение, а значит и пропуска на них были специальные, с массой печатей и секретных значков. На юте стоял не матрос, как обычно, а офицер или мичман, проверяя документы у прибывающих.
Сход с корабля был тоже строго регламентирован. Мы стояли в родном для многих Владивостоке, как в иностранном порту. Даже офицеры должны были в час ночи, не позже, возвращаться на корабль. Опоздавшие оставались «без берега» на все время ремонта, а это не меньше трех-четырех месяцев.
За время службы многие растеряли прежние курсантские навыки и не успевали за четыре часа на берегу отдохнуть так, как мечталось в одиночестве ночной каюты. Грезы, в большинстве случаев, так и не реализовывались. Не всем везло, как нашему штурману.
Однажды он зашел в ресторан «Зеркальный», и познакомился с женщиной. Женщина оказалась кандидатом наук по астрономии. Срабатывающее ранее безотказно, после чего девушки спешили расставить ноги, шокированные глубиной познаний, собственным невежеством и сравнением: «Посмотри, какая звездочка — это альфа Центавра, она такая же недоступная и недосягаемая, как ты», которое они тут же старались опровергнуть (и опровергали, смею вас заверить), — пришлось отставить.
Он лихорадочно вспоминал названия звезд и созвездий на теплом летнем небе, а она называла расстояние до них в парсеках, интенсивность свечения в канделах, сопутствующие планеты и спутники. Штурман потух. Он понял, что с такой умной женщиной удовлетворить свои первобытно-половые инстинкты не удастся.
Он начал «отрабатывать».
— Извини, дорогая, но проводить тебя, как и составить компанию на ночь, не могу. Служба зовет. Я заступаю дежурным по кораблю и должен покинуть тебя немедленно.
На этом эпизоде штурман делал паузу и выжидательно смотрел на лишенных схода.
— Ну-ну, не тяни, и что? — вопрошали они с лихорадочным голодным блеском в глазах и детской верой в хороший конец сказки.
Штурман не обманывал их ожиданий. После эффектной паузы, он с гордостью ставил всех в известность о конце скоротечного романа. Это помогало утвердиться профессионально и сгладить собственную растерянность при тестировании на профпригодность, а так же еще раз доказать, что все женщины — просто женщины, и именно женское начало в них доминирует:
— И вот тут она и говорит: что ж ты раньше не сказал, миленький? Ну, давай в этом подъезде, в стояка, и по-быстрому!
Сидящие восклицали, завидовали, смаковали и строили надежды.
Саня Жбанов тоже слышал этот рассказ. Неоднократно. Более того, эта кандидат наук приходила к нему во сне. Сначала он уничтожал ее познаниями в астрономии, а потом долго и самозабвенно имел. Он
