— Я собираюсь валить оттуда, — четким голосом проинформировала его Мэри Энн.
— Как — уже?
— Нет. Подожду, пока найдется что-нибудь. Я уже обжигалась.
— Хочешь вернуться в эту мебельную контору? Попроси их — они возьмут тебя обратно.
— Не подкалывай. Я и на спор туда не вернусь.
— Решай сама, — пожал плечами Туини, — твоя жизнь.
— Почему ты вышвырнул меня, когда я к тебе пришла?
— Я тебя не вышвыривал. Не припомню такого.
— Ты не позволил мне перевезти вещи. Ты заставил меня поселиться на другой квартире, а через неделю перестал оставлять меня на ночь. Мне приходилось вставать и уходить — вот что я имею в виду, когда говорю, что ты меня вышвырнул.
Он удивленно посмотрел на нее.
— Ты в своем уме? Ты прекрасно знаешь, в чем дело. Ты несовершеннолетняя. Это уголовное преступление.
— В таком случае заниматься этим посреди бела дня не менее преступно, чем в три часа ночи.
— Я думал, ты все понимаешь.
— Заниматься этим…
— Не шуми, — предостерег Туини, бросив взгляд на Нитца и парочку. Теперь они завели дискуссию о современных атональных экспериментах. — Это ж было так — от случая к случаю. И свечку никто не держал.
— От случая к случаю? Временно?
Она рассвирепела, и по-настоящему. Потому что она-то помнила то, о чем ему удобней было забыть: и тот день, когда он взял ее в дом, и то, как их шатало по захламленным комнатам; как они, словно пара животных, возлегли посреди завалов в этой крысиной норе. Как раскаленное солнце поджаривало мух, ползавших по оконным рамам… и как они лежали, липкие от пота, ничем не покрытые, распростершись на кровати под этим палящим, слепящим светом, до праздного и беспечного оцепенения.
Там, в квартире на последнем этаже, они ели свой завтрак, вместе залезали в старую ванну, готовили и гладили, бродили голыми по комнате, играли на маленьком пианино, а по вечерам слушали радио и глядели на красный огонек настройки, устроившись вдвоем на диване — на продавленном, пыльном диване.
Хотя в этом деле, если верить Туини, она была не сильна. Она научилась — ее научили — перемещать центр тяжести с копчика на лопатки, чтобы повыше поднимать бедра. Но при этом она чувствовала исключительно напряжение мускулов; все эти опыты не приносили ей ничего, и дать в ответ тоже было нечего.
Все это очень напоминало то, как доктор однажды засунул ей в нос металлический зонд, чтоб удалить полип. То же давление, то же ощущение слишком большого предмета, который проталкивается внутрь; потом боль и немного крови… и кузнечики, стрекочущие в траве во дворе под окном.
Туини сказал, что проку от нее никакого: маленькая, костлявая и фригидная. У Гордона, понятно, своего мнения не было; некая вогнутость, лунка — это было все, чего он мог ожидать, это он и получил: не больше и не меньше.
— Туини, — сказала Мэри Энн, — нельзя притворяться, что между нами ничего…
— Не расстраивайся, — вкрадчиво произнес Туини, — а то пойдешь прыщами.
Мэри Энн наклонилась к нему, почти касаясь его лица своим маленьким аккуратным личиком.
— Чем ты занимался последние два месяца?
— Решительно ничем, кроме искусства.
— Ты живешь у кого-то. Дома не бываешь; однажды я прождала всю ночь, а тебя не было. Ты не пришел домой.
Туини пожал плечами:
— Я был в гостях.
Спор, происходивший рядом с ними, накалялся.
— Ничего об этом не слышал, — утверждал Нитц.
— Быть не может, — отвечала блондинка, — у вас что — радио нет? Каждый четверг Джо ведет передачу об этом на станции «Хорошая музыка из Сан-Матео». Послушайте. Он дает подробный разбор всего материала; он большой энтузиаст.
— Я пытался слушать эту музыку, — сказал Нитц, — но это не по мне. Вчерашний день.
Сохраняя молчание, Мэри Энн погрузилась в свои мысли; этот разговор ничего для нее не значил.
— Вовсе не вчерашний. Она и сейчас продолжает развиваться. Это тот же материал, что и у вас, только они иначе это называют. Мийо[17] в Окленде, или вот Роджер Сешонз в Беркли — поезжайте, послушайте его. Сид Хезель в Пало-Альто; он вообще один из лучших. Джо его знает… они старые друзья.
— А я думал, что, кроме Моцарта, ничего и нет, — сказал Нитц.
Блондинка продолжала:
— По воскресеньям, когда магазин закрыт, Джо устраивает что-то вроде концертов. Вам не помешало бы сходить.
— Вы хотите сказать, что туда кто-то ходит?
— Да, приходит человек пятнадцать. Он ставит пластинки — и атональную, и раннее барокко, что пожелают.
Блеснув голубыми глазами, она посмотрела на Туини.
— Я вас там видела, вы приходили однажды.
— Было дело, — признался Туини, — в антракте вы вынесли нам поднос с кофе.
— Вам понравилось?
— И даже очень. Это потрясающий магазин.
— О чем речь? — резко встряла Мэри Энн.
Она уже проснулась: разговор перестал быть абстрактным. Теперь он касался чего-то реального, и она начала прислушиваться.
— Новый магазин пластинок, — пояснил Туини.
Мэри Энн повернулась к блондинке лицом.
— Вы знаете этого человека? — спросила она, в спешке припоминая и магазин пластинок, и смутные очертания мужчины в жилете, твидовом костюме и с золотыми часами.
— Джо? — улыбнулась блондинка. — Ну конечно. Мы с ним старые друзья.
— Где вы познакомились? — Ее охватил странный ужас, как будто ей рассказали о каком-то жутком преступлении.
— В Вашингтоне.
— Так вы не здешние?
— Ну да, — ответила блондинка.
— И ему правда можно доверять? — Ей снова стало больно. Но теперь, спустя четыре месяца, боль уже не была такой острой. За это время рана немного затянулась и перестала кровоточить.
— Джо всю жизнь проработал в музыкальной индустрии, — сказала блондинка. — Его тетя в Денвере продавала арфы еще во время испаноамериканской войны. В двадцатые годы, когда вы еще не родились, Джо работал в «Сенчури-мьюзик» в Нью-Йорке.
— Не нравится мне там, — задумчиво произнесла Мэри Энн.
— Это почему?
— Мурашки по телу, — и, не желая продолжать, Мэри Энн спросила Туини: — Когда ты уходишь? Будешь давать еще одно отделение?
Туини задумался.
— Я, пожалуй, пойду лягу. Нет, второго отделения не будет. На сегодня я уже достаточно поработал.
Блондинка по-прежнему с интересом изучала Мэри Энн.
