запах диазинона, смешанный с запахом глины, — знакомые ароматы.
Как раз в тот момент, когда Ноа начинает расстегивать ширинку, с дороги слышится шум приближающегося грузовичка. Ноа оставляет в покое ширинку, подбоченивается. Старый красный «форд» проскакивает мимо и уносится на запад. Ноа пускает в канаву длинную мерцающую струю.
Возвращаясь к трейлеру, он размышляет над своим странным проявлением скромности. Он не в силах отделаться от неприятного ощущения, будто «форд» вторгся в его личное пространство, а шоссе 627 проходит через их ванную комнату.
Если вдуматься, этот образ не так уж далек от истины.
Через годы в ответ на расспросы о том, где он вырос, Ноа будет бормотать нечто расплывчатое — Саскачеван, Манитоба, Альберта — и быстро заговаривать о другом, пресекая поток вопросов на эту скользкую, запретную тему.
Очень редким индивидуумам Ноа в конце концов откроет правдивую (хотя и неправдоподобную) историю своей матери Сары Рил.
Отправной точкой было лето 1968 года, когда Сара покинула резервацию близ Портидж-ла-Прери, где родилась. Ей было шестнадцать, и она собиралась замуж за некоего Билла из Ледюка, провинция Альберта. Билл часто обмазывался сырой нефтью, но никто на его хитрость не попадался; парень был белым — даже розоватым в области суставов, — и, выйдя за него замуж, Сара потеряла свой индейский статус и право на обитание в резервации.
Полное значение этой административной тонкости всплыло через десять месяцев после свадьбы, когда Сара, собрав одежду в мусорный мешок, сбежала из супружеской обители с подбитым глазом и твердым намерением не оглядываться назад. Она
Когда семнадцать лет спустя Бюро по делам индейцев внесло определенные поправки в Индейский акт, Сара могла бы восстановить свои права. Однако она не удосужилась юридически оформить индейский статус, поскольку так привыкла к дороге, что и помыслить не могла о том, чтобы заключить себя в резервацию.
В любом случае ей не нравилось повторяться. Она никогда бы не позволила кучке чиновников решать, индианка она или нет. Правда, в ее семейном древе попадались франкоговорящие ветви, но три поколения назад там были только древние индейские кочевники, сначала принужденные государством осесть на одном месте, а затем загнанные в бесчисленные резервации с экзотическими названиями вроде Сакимей, Пипикисис, Оканиз, Пур-Мэн (
В трейлере до сих пор обитали призраки полудюжины индейских старейшин, навечно застрявшие за кухонным столом со столешницей из пятнистого жаропрочного пластика. Безмятежные и безмолвные, они смотрели на мелькающие за окном пейзажи, удивляясь, куда подевались бизоны.
Отец Ноа явился с далеких берегов Атлантики. Он происходил из акадийского семейства упрямых поселенцев, которых британцы депортировали из Бобассина в американские колонии: Массачусетс, Каролину, Джорджию, Мэриленд, Нью-Йорк, Пенсильванию или Виргинию.
Ноа наслаждался контрастом между двумя ветвями своего генеалогического древа, парадоксальным соединением в себе резерваций и депортации. Однако его энтузиазм основывался на неправильном суждении, поскольку на самом деле его предков никто не депортировал. Как многие акадийцы, незадолго до депортации франкоакадцев они бежали в поисках убежища в Тет-а-ла-Балейн, уединенную деревушку на берегу залива Святого Лаврентия, вдалеке от дорог.
Именно в этом глухом местечке два столетия спустя появился на свет отец Ноа Иона Дусе.
Он был седьмым отпрыском в большой семье: восемь братьев, семь сестер, пять кузенов, двое дядей, тетя, дедушка с бабушкой — все три поколения Дусе, втиснутые в крохотную хижину. При крещении его нарекли Ионой, очень удачно, ведь Библия могла подсказать менее приемлемые имена вроде Элии, Ахава или Измаила.
В таком затерянном уголке континента взрослеешь быстро, и четырнадцатилетний Иона уже болтался в порту Монреаля, примерно в восьмистах морских милях вверх по течению от родной деревушки. Он нанялся на грузовое судно, направлявшееся на Кубу. Судно перевозило зерно и должно было вернуться в Монреаль менее чем через три недели. Однако в порту Гаваны Иона переметнулся на другой грузовой корабль, отправлявшийся в Тринидад. Третье грузовое судно доставило его на Кипр. С Кипра через Суэцкий канал Иона попал на Борнео, а оттуда добрался до Австралии.
Путешествуя от одного порта назначения до следующего, Иона двенадцать раз обогнул земной шар. Одна гавань сменяла другую, а Иона продвигался по карьерной лестнице: из кухни в моторный отсек, из моторного отсека в радиорубку. Отработав несколько лет помощником радиста, он получил лицензию и стал полноправным радистом.
Иона обожал эту загадочную профессию, нечто среднее между электроникой и шаманством, в которой оператор общается с высшими силами с помощью того, что непосвященным кажется ритмичной тарабарщиной. Однако роль шамана включает некоторые риски; старые радисты, просидевшие за ключом слишком много лет, часто страдают необратимой атрофией голосовых связок. Они проводят остаток жизни в портовых тавернах, похожие на заезженных кляч и способные общаться с миром, лишь отстукивая азбуку Морзе на пивных кружках.
Эта перспектива заставила Иону задуматься, и он решил обосноваться на твердой земле.
Сойдя на берег в порту Монреаля через десять лет после отплытия, Иона занервничал. В его отсутствие Квебек сотрясала череда неординарных событий: смерть премьера Мориса Дюплесси, «Октябрьский кризис», модернизация Монреаля, ЭКСПО-67 и сексуальная революция. Увиденное Ионой совершенно не походило на жизнь моряка или индустриальную суету портовых городов и особенно на Квебек, сохранившийся в его памяти: четырнадцать лет нищеты в крошечной деревушке на Лоуэр-Норт- Шор.
Как только ноги коснулись земли, на Иону навалилась странная болезнь: он не мог ходить по твердой земле. Старые морские волки, слишком долго подвергавшиеся качке, знакомы с подобным нарушением равновесия. От «земной» болезни лекарства нет, разве что перетерпеть несколько дней, пока вестибулярный аппарат приспособится к ситуации. И все же Иона тревожился; дни шли за днями, а горизонт продолжал качаться. Когда Иона садился, головокружение сшибало его со стула. Когда он вставал, его выворачивало наизнанку. Когда он ложился, то барахтался в кровати, как буек в канале, и просыпался в коконе из простыней.
Через две недели этого тошнотворного образа жизни Иона решил применить радикальное средство, которое или спасет его, или убьет: он решил пересечь континент в одиночку.
Кому-то эта затея вовсе не покажется подвигом, но следует вспомнить, что для Ионы кратчайший путь из Монреаля в Ванкувер теперь пролегал через Панамский канал. Тем не менее Иона закинул на плечо вещевой мешок и, шатающийся, с позеленевшим лицом, вышел на хайвей 40 и поднял большой палец.
Неделю спустя Иона оказался в полном одиночестве на заброшенной дороге в Манитобе. Обильно потея, он растянулся на гравии и стал тщетно ждать, когда утихнет тошнота. Он давным-давно изверг гораздо больше того, что попало в его желудок, и между очередными позывами рвоты ругал себя за то, что снова не отправился в море. Подумать только! Ведь в этот самый момент он мог плыть по северной части Индийского океана, нежно покачиваемый муссонным штормом, и держать указательный палец на телеграфном ключе…
Высоко в небе прямо над ним парила стая заинтересованных грифов. Иона зажмурился, готовый умереть от жажды и головокружения. Когда через пять минут он открыл глаза, над ним стояла Сара с фляжкой тепловатой воды.
Легкое покачивание
