Он говорил совершенную правду; император-отрок любил Остермана, доверял ему, но когда Андрей Иванович принимался читать или говорить ему разные наставления — плохо слушал его, и даже вовсе не слушал. О занятиях науками и совсем нечего было говорить. Пётр считал своё образование оконченным.
— А зачем ты к государю Долгоруковых допустил? Зачем? Ведь они совсем завладели моим внуком, с пути его сбили! И теперь ещё женить задумали на дочери князя Алексея, — продолжала старица-царица упрекать бедного Остермана, который и бледнел, и краснел от этих упрёков. — Пара ли прирождённому царю княжья дочь? Ведь она и летами старше его, и не в меру, говорят, спесива, своенравна. Разве такая- то достойна быть царицею? Чего молчишь-то?
— Что говорить — не знаю… мои оправдания, матушка царица, вы слушать не изволите, — совсем упавшим голосом ответил Андрей Иванович.
— А ты вот что: если сумел отстранить от государя Меншикова, то сумей и Долгоруковых отстранить.
— Едва ли, государыня-матушка, Долгоруковы забрали большую силу.
— Меншиков был много сильнее их. Сумел же ты его убрать со своей дороги. Теперь и с Долгоруковыми сумей то же сделать. Ну, мне пора. Прощай!.. Прощай и ты, горлица моя, голубка чистая… Храни тебя Господь! Иду о здравии твоём молиться.
Инокиня-царица подошла к больной царевне, перекрестила её, поцеловала в лоб и вышла своей величавой походкой.
«Ну и женщина!.. Задала мне баню, как говорят русские. Что, если бы ей да власть в руки? Фу!.. Нет, подальше от неё, подальше», — посматривая вслед уходившей инокине-царице, подумал Остерман.
Разговор инокини-царицы с Остерманом произвёл на больную Наталью Алексеевну удручающее впечатление: она лежала с закрытыми глазами в полузабытьи, дыханье у неё было тяжёлое, прерывистое, и она тихо шептала в бреду:
— Брат… милый… Петруша… я так ждала тебя!.. Поедем отсюда!.. Далеко, далеко уедем… едем же скорее к маме, она нас ждёт…
— Доктор, что это? Царевна, кажется, начинает бредить? — меняясь в лице от волнения, спросил Остерман у вошедшего придворного доктора Бидлоо [14].
— Да, барон, это — предсмертный бред, — тихо ответил доктор, отводя в сторону Остермана. — Спасти царевну от смерти может только один Бог. Я поддерживал больную лекарствами, пока это было возможно, но теперь ежечасно силы слабеют, жизнь угасает.
— Боже, где же государь? Что он не едет? — чуть не с отчаянием воскликнул Остерман.
Но государь был уже недалеко от слободского дворца; его лошади неслись вихрем, везя его из Горенок.
— Где сестра? Что с ней? — задыхающимся голосом спросил Пётр, вбегая в комнату умирающей сестры.
— Наконец-то, государь, вы приехали… Великая княжна несколько раз изволила спрашивать о вас, — обрадовавшись приезду государя, проговорил Андрей Иванович.
— Что с ней, что?
— Слаба… очень слаба… в забытьи находится.
— Петруша… ты приехал… я слышу твой голос, — очнувшись, слабым голосом проговорила царевна.
— Наташа, голубушка, что с тобой? — с рыданием воскликнул император, бросаясь на колени пред умирающей и целуя её руки.
— Умираю, Петруша… думала, и тебя не дождусь… Не плачь, голубчик! За тебя молилась я на земле, молиться стану и на небесах.
— Наташа, Наташа, я сам умру… умру скоро, — зарыдал Пётр. — Без тебя я жить не буду… Повторяю, Наташа: умрёшь ты, и я умру.
— Ты должен жить, Петруша, должен… Твоя жизнь нужна… Ты — царь. Послушай меня, мой голубчик! Оставь свою охоту и займись делами. Ах, Петруша, ты не сознаёшь, что на тебе лежит великая обязанность. Слушай и поступай так, как посоветует тебе Андрей Иванович. Он добрый, честный и предан тебе. А Долгоруковых не слушайся: они, как Меншиков, больше думают о себе.
— Ваше высочество, вам вредно много разговаривать, — проговорил было Остерман.
— Вредно? Ах, Андрей Иванович, да ведь теперь мне всё равно. Я умираю.
— Наташа, не говори так! Не говори! — не переставая громко плакать, проговорил император- отрок.
— Полно отчаиваться, мой милый, надо покориться воле Божией. Обещай мне, Петруша, оставить охоту и разные забавы, а главное — уезжай скорее в Питер.
— Хорошо, Наташа, я всё брошу. Я уеду в Питер, только не один, а с тобой, моя милая, дорогая сестра.
— Нет, поздно, Петя… душа моя будет всегда около тебя, а тело здесь, в Москве, останется. Прощай, голубчик мой, я устала… очень устала…
Умирающая царевна замолкла и закрыла глаза; её дыхание стало частым, прерывистым.
Пётр с ужасом посмотрел на сестру, быстро схватил доктора за руку и со стоном воскликнул:
— Доктор, спасите, спасите сестру… умоляю вас! Возьмите всё, что хотите, только вылечите!..
— Это невозможно, государь!
— Что же мне делать, что делать?
— Молиться, ваше величество! Бог всемогущ и творит чудеса, а мы, смертные, бессильны помочь царевне. Да в людской помощи она теперь и не нуждается, — взволнованным голосом проговорил доктор Бидлоо.
У царевны вскоре после возвращения государя началась агония: она то металась и тихо стонала, то затихала. Картина была потрясающая.
В комнате умирающей водворилась тишина: присутствующие едва могли сдерживать душившие их рыдания. Император-отрок стоял на коленях; его отчаяние было ужасно.
Вот умирающая широко раскрыла свои уже потухшие глаза и устремила их на царственного брата. Её посинелые губы пролепетали следующее: — Прощайте… все… Петруша… мы… с тобой…
Великая княжна не договорила, слова замерли.
Император-отрок дико вскрикнул и упал без чувств, а затем несколько дней предавался своему сердечному горю и слезам, никуда не выходил из своего кабинета, так что доктора опасались за его здоровье.
Любимец государя, Иван Долгоруков, его отец, а также и Остерман пробовали было успокоить государя, старались развлечь его, но всё было напрасно — Пётр отказывался от всяких развлечений.
Тогда обратились к помощи цесаревны Елизаветы Петровны, упросили её побывать у государя, чтобы хоть немного развлечь и успокоить его.
В последнее время император заметно охладел к своей хорошенькой тётке и по нескольку дней не видался с нею.
Цесаревна Елизавета тихо вошла в его кабинет и застала его печально сидевшим у окна.
— Прости, государь-племянник, что я без зова пришла к тебе; уж очень мне захотелось навестить тебя, государь! Услышала я, что ты всё скучаешь, печалишься.
— Неужели, тётя Лиза, мне веселиться при таком горе?
— Твоё горе, Петруша, миновало.
— Как миновало? Как миновало? Я недавно сестру похоронил… Эта утрата ничем, ничем не заменима! — и государь заплакал.
— Слёзы? Стыдись, Петруша! Слёзы — достояние ребят малых и нас, женщин, а ты — государь. Не забывай, что слезами и тоскою ты не вернёшь Наташу. К чему убиваться, своё здоровье портить? Ведь смерть — общий удел человечества. Все мы умрём, все!
— Я тоже скоро умру, Лиза, скоро!..
— Полно, голубчик, Петруша, что ты говоришь? Тебе жить надо, жить.
— Зачем?.. Для кого? Кому нужна моя жизнь?
