Товарищ мой

Военное время запишет
На мраморе их имена.
Полынною горечью дышит
В степях раскаленных война.
Нагрелись тяжелые шлемы,
Глаза обжигает песком,
И пишутся ныне поэмы
Еще не пером, а штыком.

Не бронза еще и не мрамор,
А просто гвардейцы они,
О них, о тринадцати храбрых,
Весь фронт говорит в эти дни,
Как встретили наши тринадцать
Удар батальона врагов,
Как их за высотку сражаться
Повел лейтенант Шевелев.

Косматое небо шаталось,
И солнце июльское жгло.
Ты помнишь, когда-то считалось
Тринадцать — плохое число.
Но мы суеверью не верим —
Тринадцать гвардейцев — заслон,
Гвардейское мужество мерим
Умением, а не числом.

И все они живы остались,
Хоть каждый огнем опален.
Советскою встреченный сталью,
Фашистский полег батальон.
Другие идут чужеземцы —
Пусть знают урок этих дней:
Таких, как тринадцать гвардейцев,
У нас миллионы парней.

Тринадцать фамилий в легендах
Когда-нибудь будут звучать.
Мы вспомним патронные ленты
На черных от пота плечах,
Их лица, седые от пыли...
И вспомним, как в гари степной
Мы воду соленую пили
С такими из фляги одной.

1942 Станица Сиротинская

ПОСЛАНИЕ ПОЭТАМ

Мои друзья и недруги былые,
Мне хочется окликнуть вас теперь,
В годину испытания России,
В годину мук, сражений и потерь.

У каждого из нас особый норов,
Все у другого кажется не так.
Но время ли сейчас для клубных споров,
Газетных стычек и журнальных драк?

Я позабыл о спорах и разладе
И понял, что у всех одни враги,
В тот день, когда на интендантском складе
Поэты примеряли сапоги.

Паек и литер... Дальняя дорожка.
— Мне в Львов! — Мне в Гродно!
— А тебе куда? —
За Конотопом первая бомбежка
И опрокинутые поезда.

Позвякивает тормоз Вестингауза,
Таинственно мерцает синий свет.
Со мной в купе Твардовский и Алтаузен.
Ты помнишь Джека? Джека больше нет.

Он знал провалы, горе, неудачи,
Ни знаменит он не был, ни богат.
Но встретил смерть, не прячась и не плача,
Как коммунист, романтик и солдат.

А мы, что чудом оставались живы,
Когда бесился разрывной свинец,