Зажатый Волковым в кулак. И счастья баловень безродный, Андрей Мойсеевич Цвибак. И он, чей череп пребывает В жестоковыйном дэкольте, Кто культам всем предпочитает Российский культ maternite. Кто сам и ось, и винт, и смазчик, Кто рвет, и мечет, и клянёт, И прячет рукописи в ящик, И в тот же ящик и плюет. Чьей нрав крутой и бесшабашный Приемлет даже Милюков, Кто Поляков, но самый страшный, И самый главный Поляков… … И с ними в бешеном галопе, Под чёрной сотни стон и крик, Промчался бурей по Европе Сей поразительный старик. Вокруг чернил бурлили реки, Был пусть и мрачен горизонт. Но плотным строем шли эрдеки И вширь выравнивали фронт. Ротационные машины Гудели грозно… И во мрак Уходит Струве сквозь теснины, Сдаётся пламенный Вишняк. По швам, по золоту лампасов, Трещит светлейший Горчаков. Ногою дрыгает Гукасов, Рукою машет Маклаков. Слюну в засохшие чернила Семёнов в судорогах льёт. Взбесясь, киргизская кобыла В обрыв Карсавина несёт. И Мережковский Атлантиду И рвет и мечет по частям, И посылает Зинаиду… На мировую к 'Новостям'. … Но годы мчатся. Наступает Тот день, когда средь мирных стен 'Как пахарь битва отдыхает', И смелых чествует Potin. — И от работы ежедневной Освободясь на миг один, С женою, с Анною Сергевной, Сверкая холодом седин, Слегка взволнованный, смущённый, Друзей вниманием польщённый Старик пирует… * * * Лобызания. Аплодисменты. Весь ритуал. Всё, как полагается. Холодильники остались на месте. Банкет кончился.
* * * А через несколько дней пришла открытка из Грасса, высочайший рескрипт за подписью Бунина:
— Придворный льстец,
Но молодец!
Автор к автору летит, Автор автору кричит: Как бы нам с тобой дознаться, Как бы нам с тобой издаться? Отвечает им Зелюк Всем — писаки, вам каюк! Отвечает им Гукасов Не терплю вас, лоботрясов! Отвечает Имка — Мы Издаем одни псалмы! Шутливая пародия эта, написанная не присяжным юмористом, а самим Ив. Ал. Буниным, метко отражала положение книжного дела в эмиграции.
Меценаты выдыхались, профессиональные издатели кончали банкротством, типографы печатали календари.
И вдруг — среди бела дня — сцена заклинания духов.
Словно из-под земли вырастает дух Корнфельда, который в Петербурге издавал первый 'Сатирикон'.
Дух тщательно выбрит, тонзура как у католического прелата, глаза играют, галстук бабочкой, одышки никакой.
Время — деньги, разговор вплотную, ни вздохов, ни придаточных предложений.
— Решил возобновить 'Сатирикон', хотите быть редактором?
— Идея гениальная, а редактором будете вы сами.
— Почему же не вы?
— Потому что дорожу отношениями и не хочу их портить.
Корнфельд опешил.
— Помилуйте, какой же я редактор? В издательском деле, в книжном, в художественной части, в обрамлении, я, можно сказать, собаку съел. Но взять на себя редактирование, нет, не чувствую себя в силах…
— Скромность подобна плющу, который опутывает ветки молодости… А так как вы уже не молоды, то скромность ваша ни к селу, ни к городу. Кроме того, вспомните, что сказал наш общий друг Ленин: 'И любая кухарка может управлять государством'.
