Архитектор и монах.

стройной фигурке, по тонкой талии и тугим ляжкам, затянутым в узкие брюки с шелковым галуном. – Как зовут тебя, дитя мое?

– Рамон, – сказал мальчик и в ответ так же порочно на один миг заглянул в глаза старику, повел плечами, переступил с ноги на ногу. – Рамон Фернандес, ваше преосвященство.

– Какое приятное имя! – сказал митрополит, ни чуточки не удивившись. – Послушай, Рамон, – он приобнял его за плечо и заговорил тише. – В номере сорок два тебя дожидается некий господин.

– Меня? – мальчишка поднял брови и, казалось, взбрыкнул ногами.

– Не тебя персонально, а официанта. Ты что-то дурное подумал? Грех, грех!

– Нет, ваше преосвященство! – блудливо улыбнулся тот. – Ох, а что это у вас?

Он показал на топорик в руках у митрополита.

– Ах, да! – сказал митрополит. – Эта штука тут валялась на полу. Должно быть, ваш повар обронил. Баранину он рубил, что ли? Фу! Держи. – Мальчишка-официант взял топорик. – Отнесешь на кухню, вернешь повару. Но сначала пойди в номер сорок два и прими заказ у этого господина. Он, наверное, закажет чай с бутербродами. А может, попросит чего-то более основательного. Иди, Рамон Фернандес, иди.

Мальчишка двинулся по коридору.

– Стой! Погоди!

Мальчишка остановился.

Митрополит протянул ему несколько купюр.

– Господин сделает заказ – а платить буду я.

Мальчишка взглянул вопросительно и даже отчасти испуганно, потому что митрополит держал банкноты рукой, обернутой в полог своего одеяния.

– Мой священный сан не позволяет прикасаться к деньгам… – усмехнувшись, объяснил митрополит. – Так что приходится выкручиваться, дитя мое… Тут хватит.

– Тут даже слишком много! – официант взял деньги и сунул в карман левой рукой, потому что в правой у него был кулинарный топорик.

– Принесешь сдачу. И немножко оставишь себе. В меру. По чести. Ты ведь честный мальчик, а? Иди. Вон дверь. Там открыто. А я сейчас вернусь.

Удостоверившись, что официант с кулинарным топориком в руке скрылся за высокой двустворчатой дверью, он быстро пошел к лестнице.

Между третьим и вторым этажом он услышал сверху крик, смягченный расстоянием и заглушенный плюшевыми портьерами, но отчетливый и тонкий: “Полиция! Полиция!”

Между первым и вторым этажом уже ничего не было слышно.

Он прошел мимо портье, вышел и тут же сел в вагон трамвая.

Сойдя с трамвая, пересел на пригородный поезд.

С пригородного поезда – на фуникулер.

Он шагал по горной тропе, держа в правой руке ледоруб, карабкаясь все выше, к снежным вершинам, к солнцу, к Богу, не оглядываясь на этот город и вообще на землю.

Но на самом деле все это ему привиделось в течение секунды, когда он увидел на цинковом столе грязный от крови кулинарный топор.

– Эй, кто-нибудь! – крикнул он.

– К вашим услугам, – отозвалась немолодая официантка, выйдя из-за огромного посудного шкафа.

– Два чая и четыре бутерброда в сорок второй, – сказал митрополит Иосиф. – У меня гость. Два бутерброда с колбасой, два – с огурцами. С огурцами – это мне.

– Все понятно, все понятно, ваше преосвященство! – поклонилась она.

– Спасибо, госпожа… госпожа Мюллер? – сказал он.

– Браун, – поправила она. – Ева Браун.

У нее были крашеная челка и густо намазанные ресницы, загнутые кверху и книзу. Глазки- звездочки.

– Спасибо, госпожа Браун, – сказал митрополит.

Она повернулась идти прочь, и он спросил, глядя в ее треугольную спину – широковатые плечи, которые казались еще шире из-за рюшей крахмального фартука, и довольно тонкая талия над круглой и плоской задницей – спросил, не работала ли она в тридцать восьмом году в Мюнхене, в квартирном бюро, и не помнит ли она некоего господина Гитлера, архитектора из Вены. Она, не поворачиваясь, ответила, что да, помнит такого.

– Но в чем, собственно, дело?

– Он великий человек, знайте это, – сказал митрополит полушепотом. – Он написал книгу, за одно чтение которой людей арестовывают, и они исчезают в лагерях. Сегодня арестовали его. Он тоже исчезнет. Власть все сделает для того, чтобы его забыли. Боюсь, что им это удастся… Но мы… Но вы… Но вам…

– Мне все равно, – перебила она, так и не обернувшись. – Меня тошнит от всего этого.

Она исчезла за дверью.

Митрополит Иосиф понял, что ему надо отдохнуть, и вообще пора на покой. Что он вернется в Россию и сразу же попросит обер-прокурора Святейшего Синода об отставке.

Так что фраза “история попала в газеты” – это слишком сильно сказано. С формальной точки зрения верно, а по существу пшик, потому что никто более об этом не вспоминал. Архитектор Адольф Гитлер тоже пропал, как будто его и не было вовсе. Какой-то заговор молчания. Наверно, из-за книги “Моя борьба”, которую митрополит хотел прочитать, да так и не смог. Не достал.

Венский дачный стиль остался анонимным.

Вилла “Шеферхунд” сгорела.

Митрополит Иосиф тоже умер незаметно, хотя о его смерти было сообщено в “Русском церковном вестнике” и даже в правительственных “Известиях”. Но в России его смерть никого не заинтересовала, потому что как раз в этот день скончался великий композитор Прокофьев.

Это была большая утрата для русской, да и для всей мировой культуры. Соболезнования посылали не только музыканты, художники и писатели, но и главы государств: английская королева, американский президент, шах Ирана и многие, многие другие. Канцлер Тельман тоже прислал телеграмму. Несмотря на то, что Прокофьев был автором националистической, а на самом деле антинемецкой кантаты “Александр Невский”. Но канцлер Тельман был выше этого. Тем более что это все было давно, еще до войны, а теперь Россия уже сто раз покаялась за все агрессии и репрессии. Ничего. Что было, то прошло.

А митрополит Иосиф предсмертными часами вспоминал свою странную жизнь. Грузию, Сибирь, Польшу, Австрию, Россию. Подполье, эмиграцию, монастырь. Какой страшный век, какие громадные революции и войны! Какая бессмысленная жестокость, – думал он, – сказал бы “звериная жестокость”, но никакой зверь не бывает так яростен и подл. “Сынове человечестии, зубы их оружия и стрелы, и язык их меч остр”. Зачем убили царя и его семью? Зачем столько народу пересажал и поубивал Тельман? А русско-немецкая война! Только солдат погибло восемь миллионов человек, а мирных жителей – страшно себе представить. А судьба евреев? Три миллиона насильственно ассимилированных, полтора миллиона переселенных, и еще сто пятьдесят шесть тысяч восемьсот шесть, погибших в резню сорок четвертого года… Ужасный, кровавый, бесстыдный, циничный и злобный век.

А перед самой смертью вспомнил Дофина, он же забытый архитектор Гитлер.

И вдруг подумал, и даже сказал вслух:

– Но если бы мы тогда не отказались? Если бы он стал канцлером Германии, а я бы стал премьер-министром России? Ведь могло же так случиться. Вполне могло бы. Мы были молоды и сильны. Мы были добры. Мы были трезвы умом. Боже милосердный! От скольких страданий мы бы избавили свои народы.

– Что-что, владыка? – привстал молодой монах, брат милосердия, дремавший на стуле около постели.

– Свои народы, – повторил владыка Иосиф. – И все человечество.