— Мы тебе покажем небольшой спектакль. — Ядовитая улыбка расползлась по лицу полковника. — Для профилактики.
Спустились в подвал. Там я увидел худого высокого человека в лохмотьях, с глубоко провалившимися глазами. Он стоял, опершись о каменную стену подвала.
— Вот, посмотри, как горят комиссары, — резанул взглядом лысый.
Я никак не мог догадаться, какой смысл таится за фразой полковника. А человек, видимо, понял. Но он не попятился, не закричал, а только выпрямился и поднял вверх голову, серую от проступившей седины, словно желая увидеть, что там находится выше.
— Отойди дальше! — Фашист оттолкнул меня и взмахнул неведомо откуда появившейся у него в руках бутылкой с горючей смесью. У полковника был наметанный глаз. Бутылка звякнула о решетку карцера, разлетелась на куски, а вспыхнувшее пламя, прыгнув на пленного, змеей опоясало тело. Человек стоял. Он так и остался черным, обуглившимся остовом у каменной стены. Такое не раз повторялось в больших камерах, забитых нашими людьми.
— Может, теперь припомнишь знакомых и примешь наше предложение? — Полковник заложил руки за спину.
— Никогда.
Полковник, поднимаясь по ступенькам, бросил на ходу.
— Подумайте до утра, наш несостоявшийся друг. Приятных сновидений.
Два солдата и полицаи втолкнули меня в подвал. Пахло бензином и паленой резиной. Не успел оглядеться, как ударом приклада был сбит с ног. Потолок пошел кругом и потонул в багровой тьме.
Утром в камеру, где вчера сгорел комиссар, швырнули и меня. Ночью снова зашел полковник. Вытер платком желтую, похожую на обглоданную кость, макушку:
— Поговорим…
— Разговор не состоится!
Солдаты, прижав меня к цементному полу, снова ударили головой о твердое покрытие. Отто, натянув резиновые перчатки, поднял шприц и куда-то его воткнул. В лицо плеснуло огнем. Сознание окаменело…
Затем начались галлюцинации. Мать! Как она сюда попала? Я ведь хорошо знал, что она жила рядом с блокадным Ленинградом. Но как пробралась через фронт, как вошла сюда, в глухой, смертный застенок? Ладонь ее теплая, маленькая, шершавая. Гладит изрубцованную щеку, лоб. «Больно?» — спрашивает. «Нет». — «Ты терпеливый, как отец». — «А где он, батько? Как ты вышла из Ленинграда?..»
Скрип дверей возвратил в действительность. Голова гудела, исполненная мрака, черного, осеннего. Куда-то несут. Свалили на прелую солому, буквально шевелящуюся от насекомых, набросили ватное одеяло. От нестерпимой боли, пригвоздившей к нарам, начал ковырять ногтями кирпичную стену. Не будь ее, боли, выскочил бы на вольный простор, ударил бы в набат, крикнул бы на весь земной шар: «Уничтожайте фашистских гадов, травите их, жгите, живьем закапывайте в землю… Нету им никакого прощения!..»
С каждым днем мне становилось все хуже и хуже. От грязи и зловония гноилась правая пустая глазница. Тело деревенело от холода, гулявшего в бараке. За стеной раздраженно бился ветер, выл от ярости. По стене шарил скользкий луч лагерного прожектора. Кто-то всхлипывал, метался в бреду, смеялся, стонал. Как ни старались растоптать в воспоминаниях все человеческое, превратить нас в бесчувственных тварей, сделать это им не удавалось. Мы боролись до конца, используя любую возможность, чтобы вырваться из этого кошмара.
Задолго до рассвета пленных начали грузить в открытые машины. Загоняли человек по пятнадцать, сзади усаживался автоматчик. Нас предупредили: «Везут в Кременчуг, в крематорий». Раскисшей от непогоды дорогой эшелон смерти выехал в поле. Не видно ни зги. Моросит дождь. Машины черепахами еле ползут, держась травянистой обочины. Под шинами чавкает грязь. Еле виднеется размытый теменью силуэт конвоира. Я переглянулся с Виктором, старым знакомым по палате. Его я знал хорошо — летчик, сбили ночью над Полтавой. Прижавшись друг к другу, сделали вид, что дремлем.
Мгновение — и удар ребром ладони по выпирающемуся кадыку конвоира. Хриплый вой прозвучал в моих ушах сладкой музыкой. Автомашина в наших руках. Можно бежать! Темень… Грязища… Бездорожье… А впереди и сзади слепящие фары машин. Пора! Валимся за борт. Пять человек. Машина прорычала возле самых ушей. Редкая жижица брызнула в лицо. Отползали все дальше и дальше. Разделились на две группы. Я оказался с Сашей и Виктором. Ребята свои. Ныряем в туманную мглу, задыхаемся от бега. Скорее, скорее, подальше от страшного места! Ветки кустарника хлещут по лицу, ноги вязнут в болоте. Присели передохнуть. Давит усталость.
Временами слышится голос с неподдельной явью. Близкий, знакомый. «Держись, Иван, ты очень нужен нам нужен!» Это, кажется, приказывал комэск Николай Евсюков.
Голодные, изможденные, с воспаленными ранами, брели мы ночами на восток. Казалось, дороге нет ни конца, ни краю и на каждом шагу обязательно подстережет смерть. Саше стало совсем плохо. У него началась гангрена.
— Хватит, хлопцы, со мной мучиться. Идите сами. А я здесь…
Но его несли. Так на руках и умер. Вырыли заостренными палками могилу между двух берез. Постояли, бросили по обычаю в яму слипшиеся комья глины и снова побрели дальше.
С рассветом спрятались в глубокой балке. Заезды одна за другой, словно спички, гасли в водах. Трезвонили птицы в камышах. Издали доносилась стрельба.
Отощали с Виктором мы порядком, еле тащили ноги. Подошли к селу, остановились у крайней хаты. Виктор спрятался за деревом, а я окликнул усатого дядьку на крыльце:
— Не найдется у нас хлеба, земляк?
— Сейчас вынесу. Подожди…
Хозяин нырнул в хату, долго не появлялся и вышел… с двумя полицаями.
— Бежим! — крикнул я Виктору, и мы понеслись в сторону леса. Сзади раздался топот, выстрелы, пули секанули по березовым стволам. Отдышались, прислушались. Погоня прекратилась.
Целую ночь плелись вдоль дороги по заросшим чахлым осинникам и лишь на рассвете замертво повалились на кучу хвороста. Здесь нас и подобрали разведчики. У меня хватило силы только сорвать матерчатую грязную бирку с номером 3706 и сказать, кто я такой…
Привезли меня на аэродром в Чугуев.
…Ребята! Штурмовики! Обнимаю незнакомых хлопцев, уткнулся забинтованной головой в их широкие груди. В горле стоит колючий комок. Ведут прямо в столовую, шумно садятся за столы. Окружили меня, расспрашивают. Лица ребят темнеют от суровости, сжимаются каменные кулаки. Николая Степановича Петрова, своего однокашника по аэроклубу и училищу, замечаю сразу. Узнает ли? Слышу: «Неужели Иван?..» Я сделал вид, что его не знаю. Нагнулся, заправил портянку в ботинок без шнурков.
— Хлопцы! Так это же Ваня Драченко! — сорвался с места Николай, схватив меня в объятия. — Ах ты «аллюр три креста…»
Летчики встали, оглушительно крикнули «ура!».
— А твои синекосые (коки наших «ильюшиных» были синего цвета) сейчас базируются не здесь. Небось, соскучился?
— О чем ты говоришь? Я пешком согласен идти.
Пешком идти к своим мне, естественно, не пришлось.
На рассвете Николай Петров поднял свои ИЛ и взял курс к месту базирования. Вместо стрелка летел я. От высоты кружилась голова. Недавние события казались страшным сном, если бы… если бы я не помнил каждую минуту горьких дней плена.
Как встретят меня, пропавшего без вести на столько недель?
Вылез из задней кабины стрелка. Огляделся.. ИЛы нашего полка стоят в ровном строю, отдыхая после боя. Хотелось упасть и расцеловать стылую землю, где находилось все мое: и техника, и люди. Вот они! Первым бежит Николай Кирток. Колю Полукарова толкает Анвар Фаткулин: «Смотри, ведь это Драченко вернулся». Меня сжимали в объятиях, слегка колотили по бокам от избытка чувств. Тянут руки Женя Алехнович, Николай Пушкин, Виктор Кудрявцев. Нашу встречу с боевыми друзьями, радостную и вместе с тем трогательно-грустную, прервал полковой врач капитан медицинской службы Ларцев. Он взял меня под руку и увел в санитарную часть.
