Коротки встречи с однополчанами. Припомнили тот злополучный августовский день, когда потеряли четырнадцать машин. И людей, по-разному возвращавшихся а боевую семью.
Сурово и задумчиво лицо Саши Кострикина. Ему «везло» на истребителей фашистов: за время боев на Курской дуге дважды был сбит. На лбу багровый шрам в виде креста, который Саша называл отметкой «Белгород — Харьков».
Как черная туча, сидел Николай Пушкин, плотный, похожий на дубок, которому, казалось, нипочем никакие невзгоды. А он их хлебнул с лихвой.
…К командному пункту, пошатываясь, шел человек в лаптях. Телогрейка изодрана, вместо пояса — веревка. Да, это был он, Николай Пушкин. Целый месяц скрывался от немцев. Кроватью ему служила голая земля, одеялом — открытое небо, пищей — известные с детства съедобные растения. В лесу встретил ребятишек. Обступили. Доверчивые, родные ребятишки! Они-то и принесли поесть, кое-какую-одежонку. Если бы не мальчишки…
— «Мессеров» тогда слетелось штук под шестьдесят, — рассказывал комэск Николай Евсюков. — И тут не помог бы даже организованный ответный огонь, слишком неравные были силы. «Тощие» взяли количеством. В таких случаях следовало сомкнуться, прижаться к земле, чтобы исключить атаки истребителей снизу. Тогда так сделать не смогли. Бой проходил в очень быстром темпе.
Я собирался в госпиталь. На душе было тоскливо, не хотелось расставаться с родным полком.
— Ты, Иван, поправляйся, да быстрее. Незачем боевому штурмовику залеживаться на больничных койках, — прощаясь, сказал Николаи Кирток. — Мы с тобой фашистам еще хвост покрутим.
Я смотрел на внешне бодрых товарищей, но на их лицах читал: на возвращение у меня нет никаких надежд. Ну что ж, посмотрим…
Транспортный самолет лег курсом на Москву. Убаюканный ровным гулом двигателей, я заснул крепким сном. Приземлился на аэродроме Внуково. Оттуда увезли в Сокольники, в Центральный институт травматологии и ортопедии. Госпитальные дни, как бесконечная пряжа — ни конца, ни краю. В палате — голые светлые стены, устоявшийся запах лекарств, гнетущая тишина. Одна операция следовала за другой. Нос «ремонтировал» профессор Рауль, а глаз — профессор Свердлов. Он вычистил глазное дно, вырезал глазные мешки, подобрал протез.
— Оба глаза как две капли воды! — похлопал меня профессор по плечу. Я посмотрел в зеркало: действительно — разницы никакой, только над правым чуть опущено веко. Сойдет!
После двух месяцев лечения собрался в дорогу. Уже и комиссию прошел. Перед отъездом забежал к профессору Свердлову, чьи руки вернули мне человеческий облик.
— Дорогой мой исцелитель, — обратился я к профессору. — Готов отправиться на фронт! Мне нужна бумажка, что снова могу летать.
Но тот сразу перечеркнул все мои устремления:
— Вы, молодой человек, летать уже не сможете. Не молите и не упрашивайте.
— Но я же здоров как бык. Вижу вас во всех ракурсах, читаю таблицу до самой нижней строки. Посмотри те меня еще раз! Вы просто ошиблись…
— Возможно, я и ошибся, — стоял на своем Свердлов, — но вот послушайте заключение профессора Александра Васильевича Вишневского применительно к нашей ситуации: «Едва ли с одним глазом летчик сможет при посадке правильно определить расстояние до земли. Он теряет так называемое глубинное зрение. От этого не уйти: закон физики». Вы поняли, молодой человек. — Профессор назидательно поднял вверх указательный палец. — Это закон и медицины!
— Тогда подпишите справку, в которой бы значилось: такой-то летчик направляется в свою часть для прохождения дальнейшей службы. Я и близко не подойду к самолету, буду механиком, укладчиком парашютов, вооруженцем, кем придется!
Свердлов долго вертел бумажку в руках, посмотрел ее даже на свет, на минуту задумался. Потом взял ручку и размашисто расписался.
— Что ж, рискуем вдвоем.
— Спасибо, профессор.
Только меня в госпитале и видели.
Поезд застрял среди развалин. Рельсы, разбросанные шпалы, пропитанные смолой, носили следы недавнего пожара. Безлюдно. Лишь через несколько секунд из покосившейся будки, на скорую руку пристроенной к капитальному зданию, выбежала девушка в берете с красным околышем — наверное, дежурная по станции.
— Полтава! Кому — Полтава? — крикнула она бригадиру поезда, и ее слова передались из уст в уста.
Я дремал в уголке теплушки, но сразу вскочил на ноги, услышав название города.
— Это же моя станция! — Засуетившись, набросил шинель и выскочил из вагона.
Девушка взмахнула флажком — и поезд напрягся, застучал колесами. Заскрипели ржавые рельсы, закачались разболтанные вагоны.
Оглянулся — все заросло бурьяном, дымятся развалины. Кое-где сохранились жалкие остатки деревьев.
— Девушка! — обратился к дежурной. — Вы не подскажете, где здесь аэродром?
Она покачала головой:
— Не знаю, но зайдите в сторожку, там у отца сидят какие-то военные.
Двери сторожки открыты. Заглянул. Ба, да это же наш инженер Косарев чай распивает. Поздоровались. Оказывается, в полк из ПАРМа (подвижной авиаремонтной мастерской) не может перегнать несколько машин.
— Хорошо, что ты подвернулся! — Косарев накинул шинель. — А то думал, что до весны загар придется принимать.
— Так это мы запросто, — поддакивал я инженеру дивизии.
Едем на аэродром…
Летное поле затянуло легким туманом. Бомбардировщики сидели на приколе, уныло нахохлившись, словно огромные птицы. Подошел к группе летчиков, куривших в кружке. Представился, но те и ухом не повели. Даже смерили подозрительным взглядом: я был в шапке-ушанке, длиннополой шинели, старых сапогах.
А когда попросил у них посмотреть карту, бомберы чуть не отвели меня куда положено. Объясняться пришлось долго. Карту все-таки дали. Снял кроки, наметил ориентиры, определил маршрут.
Подошел к ИЛу, а сердце чуть не выпрыгнет, чувствую, как колотится в грудной клетке. С душевным трепетом залез в кабину самолета. Посмотрел на затвердевший после осенних дождей грунт и покачал головой. Подумал о предстоящей посадке, но ровный гул мотора перечеркнул все опасения. За стеклом фонаря слева понеслась земля, а справа стояла густая темнота. Легко взял ручку на себя. Сделал круг на посадку. Затем последовал второй, третий круг. Как будто ничего.
— Летим, хлопцы! — крикнул Косареву и механику Свиридову, взяв их в заднюю кабину.
Двинули на юго-запад.
Для боевых побратимов я свалился как снег на голову. После первых приветствий, рукопожатий, восклицаний спросил:
— А где же Наумыч? Киртока среди летчиков не вижу.
В это время Николай, возвращаясь из разведки, заходил на посадку. Мне не терпелось побыстрее показаться другу, обнять его.
— Сейчас подрулит! — указал на свободное место Анвар Фаткулин. — Вон его стоянка.
Увидев меня, Кирток замер.
— Ну что, не ожидал?
— Откровенно — нет!
— А я-то, ошалелый, мчался сюда продолжить наш «бой».
С Николаем мы устраивали жестокие «бои», чтобы доказать свое превосходство в пилотировании самолетов, пытаясь зайти друг другу в хвост.
— Туговато тебе придется, — рассмеялся Кирток.
— Ничего, не хвастайся. Все может быть.
