англичанка, говорят, что у них счастливое детство, Анна-Мария Стреттер серьезно занимается воспитанием дочерей. На приемах девочки иной раз появляются на несколько минут — сегодня появились, — держатся немного отстраненно для своих лет, как того, похоже, желает их мать, когда они уходят, в гостиных перешептываются: старшая, наверно, вырастет такой же красивой, как мать, в ней уже чувствуется то же очарование. С утра они в белых шортах идут втроем через сады посольства, снова и снова, каждое утро через сады посольства они идут на теннисные корты или просто гуляют.
Вокруг шепчутся, спрашивают: а что он, собственно, сделал? Я так и не знаю.
— Он сделал самое страшное, но как это выразить словами?
— Самое ужасное? Убил?
— Он стрелял ночами по садам Шалимара, где облюбовали приют прокаженные и собаки.
— Прокаженные, собаки, но разве убивать прокаженных и собак — это убийство?
— Кроме того, пули были найдены в зеркалах его резиденции в Лахоре, знаете ли.
— Прокаженные… издали, вы замечали? Их и различить-то трудно, так что…
Не сразу по прибытии в Калькутту узнают о существовании знаменитой виллы на острове со здоровым климатом в устье Ганга. Эта вилла предоставлена в распоряжение посольства Франции. Дочери Анны-Марии Стреттер одни идут через сады, и вот тогда, спросив, почему они одни, узнают. Чаще всего это случается в жуткую жару летнего муссона.
— Вы слышите — кричат?
— Это прокаженные или собаки?
— Собаки или прокаженные.
— Раз вы знаете, почему говорите: собаки или прокаженные?
— Я не разберу издали, да еще сквозь музыку, собаки это лают или прокаженные кричат во сне.
— Хорошо сказано.
Вечером в Калькутте можно видеть всех троих в открытом автомобиле — они едут на прогулку. Посол смотрит, улыбаясь, как уезжает на автомобиле его сокровище: жена и дочери отправляются подышать воздухом в Шандернагор или на дороги, что ведут к океану, до дельты.
Ни девочки, никто другой в Калькутте не знают, что она делает на вилле в устье Ганга. Говорят, ее любовники — англичане, неизвестные в посольских кругах. Говорят, посол знает. На вилле в дельте она никогда не остается дольше нескольких дней. Когда возвращается в Калькутту, вновь живет своей расписанной по часам жизнью: теннис, прогулки, иногда Европейский клуб по вечерам — это то, что на виду. А еще? Никто не знает. Чем-то она все-таки занимается, эта женщина из Калькутты.
Вокруг шепчутся:
— Какими словами это выразить?
— Он не соображал, когда творил такое? Не помнил себя?
— Сами видите, как это нелегко… Какими словами выразить, что он делал в Лахоре? Что он делал с собой в Лахоре, знал ли, что делает?
— Он кричал ночами — с балкона.
— А здесь он кричит?
— Вовсе нет, хотя почему, ведь духота еще тяжелее?
Время за полночь. Анна-Мария Стреттер подходит к молодому атташе Чарльзу Россетту. Рядом с ним стоит вице-консул Франции в Лахоре. Она говорит им, чтобы шли танцевать, если, конечно, им это доставит удовольствие, и уходит. Похоже, она подходила ради Чарльза Россетта, на него, кажется, пал выбор, и он в ближайшие дни отправится с нею на острова. Не будь улыбки, эта женщина выглядела бы дурно воспитанной, шепчутся гости. Среди приглашенных есть мужчины, которые были с ней близки. Но они придут только к концу приема.
Вокруг спрашивают:
— Что он кричал?
— Бессвязные слова или вовсе без слов.
— А нет ли в Лахоре женщины, которая бы его знала и могла хоть что-нибудь рассказать?
— Ни одной, никогда.
— В его резиденции… вы слышали? Никто никогда не был в его резиденции в Лахоре.
— Было ли что-нибудь в его глазах до Лахора? Хоть какой-то признак? Цветовой нюанс? О ком я думаю, так это о матери вице-консула из Лахора. Так и вижу ее играющей на рояле классические серенады, как в романах, что-то из юности, а он слушает, слушает, слишком, видно, наслушался.
— Она могла бы все-таки избавить нас от его присутствия, неловко получается.
Гостям полагается приглашать Анну-Марию Стреттер танцевать, когда их принимают в посольстве, — даже если им этого не хочется.
Проходя, она что-то сказала мужу, что-то о ком-то — Чарльз Россетт опустил глаза. Все ясно. Вице- консул тоже видел. Он смотрит на кружевной папоротник, щупает его черный стебель. Он заметил в зале посла, от благорасположения которого зависит его назначение, — так думают все. Уже которую неделю он ждет, а вызова все нет, вспоминает Чарльз Россетт.
Вокруг шепчутся: месье Стреттер, стало быть, либерал, если позволил такое, позволил ей пригласить его сегодня. Он добрый человек. Это конец его карьеры, и нам жаль. Он много старше ее, да. Вы не знали, что он увел ее у некоего наместника колоний где-то на границе Лаоса, в маленьком отдаленном поселении французского Индокитая? Да, семнадцать лет назад. Она была там всего несколько недель, когда приехал по делам месье Стреттер. И через неделю уехала с ним, вы не знали?
Вокруг шепчутся: какой он худой, вице-консул, был худым и теперь такой же, смотрится юношей, но лицо… Однажды его мать уехала, и он остался один, вся Калькутта знает. Он рассказывал директору Европейского клуба о своей детской, где пахло промокательной бумагой и клеем, из окна он видел бродяг в Булонском лесу, это люди, в большинстве своем тихие и робкие, еще он рассказывал о своем отце, как тот возвращался каждый вечер домой и молчал подле матери. Вздор, какой вздор он мелет.
Вокруг спрашивают: а о Лахоре он что-нибудь рассказывает?
— Нет.
— Никогда.
— А о том, что было до Лахора?
— Да. О детстве в Аррасе. Но это, не иначе, для отвода глаз?
Вокруг шепчутся: так, значит, это в Лаосе, во французском Индокитае он ее откопал?
Шепчутся и видят: бульвар вдоль берега Меконга, сразу за бульваром лес, это где-то в Саваннакхете, в Лаосе. Видят часовых с оружием «к ноге», охраняющих ее для него до его приезда. Был, кажется, разговор о том, чтобы отправить ее обратно во Францию, она никак не могла привыкнуть. Вокруг шепчутся: в Калькутте до сих пор не знают, тонула она в пучине стыда или боли там, в Саваннакхете, когда он нашел ее. Нет, никто этого так и не узнал.
Вице-консул временами выглядит так, будто он очень счастлив. Будто голову теряет от счастья временами. Сегодня вечером его общества не могут избежать; не потому ли? Как это странно, этот его вид сегодня вечером. До чего он бледен… словно пребывает во власти какой-то сильной эмоции, но выхода ей не даст никогда, почему?
Вокруг шепчутся: он разговаривает вечерами с директором клуба, и только один этот человек хоть немного общается с ним. Эта исправительная школа в Аррасе, о которой он рассказывал, наводит на мысли. Север. Ноябрь. Мухи вокруг голых лампочек, коричневый линолеум, в подобных заведениях всегда такой, как будто сами там были… Форменная одежда, двор с решетками. Па-де-Кале и его розовые туманы зимней порой, говорит он, как будто сами там были, бедные дети. Но это, не иначе, для отвода глаз?
— Расскажите мне о мадам Стреттер.
— Безупречна, и добра, конечно, вы сами не раз убедитесь… И милосердна. Она даже делает такие вещи, которые другим, до нее, и в голову не приходили. Пройдитесь к пристройкам, вы увидите за кухней посольства свежую воду для нищих, она не забывает, сама распоряжается, каждое утро перед теннисом.
— Безупречна, да полноте, полноте.
— Со стороны ничего не заметно, это я и называю безупречностью в Калькутте.
— Но он? Нам нанесли оскорбление. Я никогда его раньше не видел. Высокий, темноволосый, был бы
