Вице-консул поднимает глаза. Наглость, должно быть, думает посол, более подходящее слово.
— Мне, может быть, вообще не следовало приезжать в Индию?
— Может быть. Но ведь есть лекарства от… нервозности, от… всего, что так называют, вы это знаете?
— Нет, не знаю.
Женщины думают: нужно, наверно, одной из нас с ним поговорить. Женщина, заботливая и умная, обратилась бы к нему, и тогда он, возможно, разговорился бы. Даже просто терпеливая женщина, возможно, большего ему и не надо.
Посол снова порывается отойти. И опять передумывает. Он должен с ним поговорить, должен поговорить сегодня вечером с этим человеком, который смотрит на него мертвым взглядом.
— На старте, дорогой мой Н., мы все, даже я — все на равных. Одно из двух — либо уедешь, либо останешься. Если остаешься и не можешь видеть вещи такими, какие они есть, нужно… искать, да искать иной угол зрения, измыслить, как… — Никакого ответа, вице-консул слушает. — Есть ведь что-нибудь такое, что вы любите делать, что вы могли бы делать здесь?
— Трудно сказать, но я буду рад советам.
Похоже, он выпил. Взгляд неподвижен. Да слушает ли он? На этот раз посол умывает руки.
— Я жду вас в четверг у себя в кабинете, в одиннадцать, вам удобно? — Он наклоняется и добавляет совсем тихо, глядя в пол: — Послушайте… взвесьте хорошенько все «за» и «против», если вы не ручаетесь за себя, лучше вернитесь в Париж.
Вице-консул с поклоном отвечает: да.
Посол подходит к Джорджу Кроуну. Теперь он говорит быстро, другим тоном, нежели с вице-консулом. Его взгляд вдруг загорается интересом. Чарльзу Россетту кажется, что вице-консул приближается к ним в толпе, и он приближается тоже. Они слышат. Посол говорит об охоте в Непале. Посол часто ездит охотиться в Непал, это его страсть. Анна-Мария всякий раз отказывается ехать с ним.
— Я больше не настаиваю… ты же знаешь ее, в прошлый раз она все-таки согласилась, но все равно любит только дельту.
Чарльз Россетт сталкивается нос к носу с вице-консулом, и тот говорит ему, смеясь:
— Иные женщины сводят с ума надеждой, вы не находите? — Он смотрит в сторону Анны-Марии Стреттер, которая, с бокалом шампанского в руке, рассеянно слушает кого-то. — Те, что живут, будто дремлют в водах доброты, не делающей различий… те, к кому сходятся волны всех страданий, женщины, ласковые ко всем.
Он пьян, думает Чарльз Россетт. Вице-консул смеется беззвучно, как всегда.
— Вы думаете… именно это?
— Что?
— Это… привлекает?
Вице-консул не отвечает. Уже забыл, что сказал? Он внимательно смотрит на Чарльза Россетта.
На Чарльза Россетта, который пытается рассмеяться, — не получается, и он отходит.
Чарльз Россетт снова пригласил Анну-Марию Стреттер на танец. А вице-консул теперь чего-то ждет. Протест против его присутствия здесь явно нарастает. Видно, что он это чувствует. Но никому и в голову не пришло, что он ждет случая пригласить на танец Анну-Марию Стреттер. И вокруг шепчутся: чего он ждет, почему не уходит?
Танцуют всего человек десять. Жара и вправду отбивает охоту. Жена испанского консула подходит к вице-консулу, который стоит один, заговаривает с ним. Он едва отвечает ей. Она отходит.
Застыв у двери, он ждет, это видно, очень ждет, никто не понимает, чего.
Шанс ему дает Чарльз Россетт. Он останавливается у двери, когда кончается танец, и в ожидании следующего заговаривает с ним. Так и Анна-Мария Стреттер оказывается перед вице-консулом, он кланяется ей. И вот они идут в круг танцующих, она и этот человек из Лахора.
Идут, и вся белая Индия смотрит на них.
Все ждут. Они молчат.
Ждут. Они по-прежнему молчат. На них смотрят уже меньше.
Она немного вспотела, испарину освежает теплый ветерок, который гоняют вентиляторы под потолком, без них белому в Калькутте не жить. Вокруг шепчутся: смотрите, какое бесстыдство. Шепчутся: мало того, что она танцует с вице-консулом из Лахора, она еще и разговаривает с ним. Шепчутся: последним прибыл в Калькутту не вице-консул из Лахора, нет, а тот высокий молодой блондин со светлыми печальными глазами, Чарльз Россетт, видите, вон он, у буфета, смотрит, как они танцуют, он уже много танцевал с ней сегодня, он, могу поклясться, что это он следующим отправится за всеми остальными на виллу в дельте. Посмотрите на него, он как будто чего-то боится… нет… он не смотрит на них больше, ничего в этом нет такого, ничего, и ничего не произойдет, ровным счетом ничего.
Вице-консул не может не замечать, что вокруг него все танцуют медленно, что ей жарко, что он танцует, как в Париже, что так не принято и что она немного тяжелее в танце, чем казалось со стороны, что она противится движению. Вице-консул, который не замечает, похоже, вообще ничего, это заметил: пробормотав извинение, он замедляет темп.
А заговаривает первой она.
Все знают — нам ли не знать, — сначала она говорит о жаре. В своей манере говорит о калькуттском климате как бы доверительно. Но скажет ли она ему о летнем муссоне и об этом острове в устье Ганга, куда он никогда не отправится? Это не известно никому.
— Если б вы знали, вы еще не знаете, но сами убедитесь недели через две, перестаешь спать, ждешь грозы. Влажность такая, что пианино расстраиваются в одну ночь… Я играю на пианино, да, всегда играла… Вы, наверно, тоже?
Ответ вице-консула Франции Анна-Мария Стреттер плохо слышит: из невнятного бормотания можно заключить, что ему довелось учиться музыке в детстве, но с тех пор…
Он молчит. Она разговаривает с ним. Он молчит.
Он окончательно умолк, сказав, что учился играть на пианино в детстве, и добавив, более внятно, что занятия музыкой прервались, когда его поместили в интернат в провинции. Она не спрашивает, в какой интернат, в какой провинции, не спрашивает даже почему.
Вокруг шепчутся: интересно, она бы предпочла, чтобы он говорил?
Шепчутся, ничего не поделаешь, шепчутся.
Иногда, в иные вечера, она тоже делает это, шепчется. С кем? О чем?
Он высокий, вы заметили? Она достает ему до уха. С какой непринужденностью он носит смокинг. Фигура, лицо с правильными чертами — обманчивая внешность. Громкое имя… и ужасное, ужасное воздержание этого человека из Лахора, Лахора-истязания, Лахора прокаженного, где он убивал, куда призывал обрушиться смерть.
Она говорит вторую фразу.
— До Индии мы были в Пекине. Как раз перед большой смутой. Вам скажут… как говорили когда-то нам, что в Калькутте очень тяжко, что, например, к этой невероятной жаре просто невозможно привыкнуть, вы не слушайте ничего… В Пекине было то же самое, все говорили… мы только и слышали мнения, и каждое слово было, как бы это сказать, самым точным словом, чтобы сказать это…
Нет, она не ищет слова.
— Словом, чтобы сказать?..
— То есть первое слово, которое кажется подходящим, да и здесь тоже, просто помешает всплыть другим словам, так что…
Он говорит:
— Вы и в Пекине были.
— Да, я была там.
— Думаю, я вас понял, не объясняйте.
— Сказать об этом очень быстро, во что бы то ни стало, и во что бы то ни стало об этом же думать, очень быстро, чтобы скорее было сказано, это помешает сказать нечто другое, совсем, совсем иное, куда более далекое, что тоже вполне могло быть сказано, почему бы нет, не правда ли?
