метров в длину, тяжелые темно-синие гардины скрывают широкие окна. В глубине площадка для танцев. Там и сям разделенные рядами вечнозеленых растений бары. Постояльцы здесь — по большей части английские туристы. В этот час пить начинают за всеми столиками. То и дело проходят торговцы, предлагая сувенирную дребедень. В витринах выставлены духи. Большие белые залы ресторана выходят окнами на море. На буфетных стойках грозди винограда. Снуют во множестве официанты и прочая обслуга, в белых перчатках и босиком. Потолки высокие, в два этажа. Из люстр, из дутого фальшивого золота льется мягкий золотистый свет, мерцает в светлых глазах Анны-Марии Стреттер, которая полулежит в низком кресле. Здесь прохладно. Роскошь — подлинная, проверенная временем. Но сегодня вечером из-за непогоды закрыли окна, и вновь прибывшие сетуют, что не видно моря.
Подходит метрдотель-англичанин. Он говорит, что гроза кончится после ужина и завтра океан будет спокойным.
Чарльз Россетт слушает. Они говорят о незнакомых ему людях, их сейчас нет в Калькутте, но скоро они приедут и он с ними познакомится. Говорят или молчат, все равно, без скуки и без усилия, просто все устали после прошлой ночи.
В дальнем конце холла танцуют. Это туристы с круизного судна, только что с Цейлона.
Теперь говорят о зимней Венеции.
Пьют еще и снова заговаривают о тех, кого ждут.
А потом она хочет выйти посмотреть на море.
И они выходят посмотреть на море. Волна еще высокая, но ветер потише. Лиловый туман растекся повсюду, окутал и пальмы, и море. Слышно, как свистят лодочники, — три свистка, они предупреждают пассажиров, что сегодня последний рейс в десять. Остров полон птиц, не сумевших долететь до побережья. Они видели их, когда приехали, среди пальм и на манговых деревьях, где теперь обглоданы все плоды.
Пьют еще, ужинать хотят попозже, после всех. Питер Морган говорит о книге, которую пишет.
— Она у меня идет, — рассказывает он, — я это особо подчеркиваю. Она — это долгий, очень долгий путь, разбитый на сотни отрезков, но целиком выдержанный в едином ритме — ее шагов, — она идет, и строка вместе с ней, следуя то железнодорожной линии, то шоссе, оставляя — за ней, идущей этим путем, — вкопанные в землю столбики с названиями: Мандалай, Пром, Бассейн, а она уходит все дальше, лицом к заходящему солнцу, сквозь этот свет, сквозь Сиам, Камбоджу и Бирму, край воды и горный край, десять лет кряду, и остановится она в Калькутте.
Анна-Мария Стреттер молчит.
— А другие такие же, как она? — спрашивает Майкл Ричард. — Если она одна в книге, это будет не так интересно, как… Когда ты говоришь о ней, я вижу ее среди девушек, многих других девушек, вижу их состарившимися между Сиамом и джунглями, а по приходе в Калькутту — молодыми. Может, оттого, что мне рассказывала Анна-Мария Стреттер, но в Саваннакхете я вижу их сидящими под этим светом, о котором ты говорил, на косогоре среди рисовых полей, непотребного вида, с оголенными телесами, они едят сырую рыбу, которую ловят и дают им местные дети; дети боятся их, а они — они смеются. А после, ближе к Индии, наоборот, они молоды и серьезны, сидят на рыночной площади — знаешь, эти маленькие рынки, где всегда есть несколько белых, — под тем же светом, сидят и продают своих новорожденных младенцев. — Он задумывается ненадолго, продолжает: — Но в сущности, ты можешь выбрать и рассказ о ней одной.
А что Анна-Мария Стреттер, спит ли?
— О самой юной? — спрашивает Джордж Кроун. — О той, которую выгнала мать, быть может?
— О самой юной, о твоей.
Анна-Мария Стреттер словно не слышит.
— Иногда она добирается до островов, — говорит Майкл Ричард, — как будто следует за ней, следует за белыми людьми, странно это. Она, похоже, прижилась в Калькутте, не знаю, может, мне снилось, но я, кажется, не раз видел, как она плавала ночью в Ганге… А что за песню она поет, Анна-Мария?
Анна-Мария Стреттер спит и не может ничего ответить.
— Она поет и разговаривает, целые речи произносит ни для кого в полнейшей тишине. Надо, наверно, рассказать, что это за речи, — говорит Джордж Кроун. — Любой пустяк ее веселит, пробежит собачонка — и она улыбается, а гуляет она по ночам; если бы я о ней рассказывал, она бы у меня делала все наоборот, спала бы днем в тени под деревьями, где-нибудь на берегу Ганга. А в Ганге она… в конце концов… именно там она заблудилась, думается мне, сумела заблудиться и все забыла, не помнит, кто она, чья она дочь, и не знает больше скуки. — Джордж Кроун смеется. — Ведь и мы, в принципе, для того же здесь. Никогда, никогда ни тени скуки…
Анна-Мария Стреттер спит.
— Но она все это делает, все, как ты сказал, я даже следил за ней, — говорит Питер Морган, — сидит под деревьями, что-то ест, скребет ногтями землю, смеется… она так и не выучила ни одного слова на хиндустани.
Питер Морган смотрит на Анну-Марию Стреттер — та спит.
— Она грязна, как сама природа, уму непостижимо… о, мне не хотелось бы покидать этот уровень — ее грязи, состоящей из всего на свете, уже застарелой, въевшейся в кожу, ставшей ее кожей; мне бы хотелось подвергнуть эту грязь анализу, сказать, из чего она состоит, из пота, ила, остатков фуа-гра с твоих приемов в посольстве, пусть вам станет тошно, фуа-гра, пыль, битум, манго, рыбья чешуя, кровь — все…
Зачем говорить со спящей женщиной?
— Речи ни для кого и полнейшая тишина, — произносит Майкл Ричард.
— Она в Калькутте как… как точка в конце длинной линии, от незначащих фактов отмежевавшаяся? Ничего, только… сон, голод, отмирание чувств и еще — связь между причиной и следствием?
— Я думаю, он даже не это хочет сказать, — отвечает Майкл Ричард, — он идет дальше, для него она жива только в том, кто смотрит на ее жизнь. Сама она ничего не чувствует.
— Что же осталось в Калькутте? — спрашивает Джордж Кроун.
— Смех… словно выбеленный… слово, которое она повторяет, Баттамбанг, песня — все остальное улетучилось.
— Как отыскать ее в прошлом? Собрать воедино хотя бы ее безумие? Отделить безумие от безумия, смех от смеха, слово Баттамбанг… от слова Баттамбанг?
— Ее мертвых детей — ведь у нее наверняка были дети — от других мертвых детей.
— То, наконец, что называют обменом, то, что она отдает вовне, если угодно, не отличается, по сути, от любого другого. И этот обмен все же имеет место.
— Может, она должна делать что-то, чего не умеют другие, ты не думал об этом? Тогда ее присутствие будет обозначено. Тебе нужна хоть какая-то зацепка, пусть крошечная.
Анна-Мария Стреттер, похоже, уснула крепко.
— Я оставлю ее до безумия, — говорит Питер Морган, — это решено, но я все-таки должен это безумие знать.
— Она будет одна в книге? — спрашивает Чарльз Россетт.
— Нет, будет еще одна женщина, я думаю, это Анна-Мария Стреттер.
Все поворачиваются к ней.
— О, — говорит она, — а я спала.
Вокруг них обсуждают, что буря совсем стихла. Им весело.
Они ужинают. Еда превосходная. Майкл Ричард говорит, что, побывав в «Принце Уэльсском», будешь потом тосковать по его комфорту, где бы ты ни был, на всем белом свете.
Сквозь кроны пальм виднеется небо. Луна еще прячется за грядой облаков. Одиннадцать часов вечера. В холле «Принца Уэльсского» играют в карты. Побережья не видно, отель стоит фасадом к открытому морю. Зато видны близлежащие острова, темные громады на фоне неба, цепочки огней вдоль причалов. Легкий южный ветерок понемногу рассеивает лиловый туман. Жара вернулась, та же, что в Калькутте. Воздух здесь — соленый, едкий пар. Разница только в запахе — пахнет устрицами и водорослями. «Принц Уэльсский» открыт океану.
Майкл Ричард и Чарльз Россетт идут по дороге через пальмовую рощу. Анна-Мария Стреттер после
