— Вы предпочли бы назначение в другое место?
— В любое другое, на первых порах.
Но Майклу Ричарду хочется еще поговорить о вице-консуле.
— В его досье, я слышал, есть слово «невозможный».
— Что же было невозможно?
— Чего он хотел от тебя, Анна-Мария?
Она внимательно слушает. Вопрос Майкла Ричарда застал ее врасплох.
— О! Это не вполне ясно.
— А что, если вице-консул из Лахора таким и был — всего лишь человеком из тех, что ищут женщину, подле которой они надеются обрести забвение?
Улыбнулась ли она?
— Что там в точности написано, в его досье? — спрашивает Майкл Ричард.
— Ох! — вздыхает она. — Например, что он стрелял ночью по садам Шалимара.
— Свою калькуттскую резиденцию он тоже громит?
— Нет, — Анна-Мария Стреттер смеется, — никоим образом.
— В Лахоре он стрелял и по зеркалам.
— Ночью в садах Шалимара спят прокаженные.
— Днем тоже, в тени под деревьями.
— Быть может, он тосковал по женщине, которую мог бы узнать… где-то в другом месте?
— Он говорит, что еще никогда… это правда?
— Я почти уверен, что подобные… вещи… — говорит Питер Морган, — он считал как бы своим долгом, поскольку всегда жил с мыслью, что однажды ему придется совершить нечто непоправимое, после чего…
Она вступает в разговор, улыбаясь:
— В самом деле, причем он полагал необходимым пройти через комедию — больше, чем кто-либо, думается мне.
— Комедию чего?..
— …ярости, например.
— Он не сказал тебе об этом ни слова?
— Ни единого, — подтверждает Анна-Мария Стреттер.
— После чего… а дальше? — спрашивает Майкл Ричард.
— После чего, — продолжает Питер Морган, — он будет иметь право на всех окружающих, на их внимание, на любовь мадам Стреттер.
Снова где-то далеко постанывает во сне Калькутта.
— Вот уже три месяца одни и те же журналисты обжираются и заваливаются спать в твоем доме, — говорит, смеясь, Джордж Кроун.
Она объясняет: эти люди застряли в Калькутте из-за проблем с визой, собирались в Китай, здесь им смертельно скучно.
— Что-нибудь будет сделано, чтобы обеспечить Малабарский берег рисом до нового урожая?
— Ничего. Федеративный дух отсутствует, так что ничего серьезного.
— Очередь на неделю за фунтом риса, Россетт, приготовьтесь терпеть.
— Я готов.
— Нет, — возражает Анна-Мария, — все так думают, а на самом деле вовсе не готовы, и это особенно досадно, что так думают.
— Самоубийства европейцев во время голода, который их, однако, никак не затрагивает, — странное дело.
— Анна-Мария, Анна-Мария моя, сыграй Шуберта, — просит Джордж Кроун.
— Пианино расстроено.
— Когда я буду умирать, я позову тебя, чтобы ты пришла и сыграла мне Шуберта. Не так уж и расстроено пианино, тебе просто нравится повторять эту фразу: пианино расстроено, такая влажность…
— Верно, эту фразу я говорю для затравки. И еще одну, о скуке.
Чарльз Россетт улыбается ей.
— Вам я, кажется, тоже ее сказала?
— Да.
Все переходят в элегантный будуар, где он увидел ее в первый раз и куда не чаял вернуться. Это бельведер с видом на парк и теннисные корты. У дивана стоит пианино. Анна-Мария Стреттер играет Шуберта. Вентиляторы Майкл Ричард выключил. Воздух вдруг тяжело давит на плечи. Чарльз Россетт выходит, возвращается, садится на ступеньки крыльца. Питер Морган говорит, что пора уходить, и ложится на диван. Майкл Ричард, облокотившись на пианино, смотрит на Анну-Марию Стреттер. Джордж Кроун рядом с ней, он сидит, закрыв глаза. Из парка веет тиной, видно, начался отлив. Липкий запах олеандров и едва уловимая вонь тины, покачиваясь в очень медленном движении воздуха, то смешиваются, то разделяются.
Одна музыкальная фраза повторялась уже дважды. Теперь звучит в третий раз. Все ждут ее снова. Вот и она.
У опустевшего буфета в восьмиугольном зале Джордж Кроун говорит: …в здешнюю жару, да, один совет, не надо пить ничего, кроме горячего зеленого чая… он один утоляет жажду… от холодных напитков лучше воздерживаться… пить только зеленый чай, он горький, терпкий, согласен, но со временем начинает нравиться… в этом секрет муссона.
Майкл Ричард замечает, что это была бы отличная мысль — отправиться на уик-энд в «Принц Уэлльский». Чарльзу Россетту объясняют, что легендарный отель находится на том же острове, где и посольская вилла.
Они выедут все вместе в четыре часа пополудни, после сиесты.
Майкл Ричард обращается к Чарльзу Россетту:
— Поедемте, вы увидите рисовые поля в Дельте, это сказка.
Они смотрят друг на друга. Они друг другу улыбаются. Поедемте с нами, поедемте? Да? Я не знаю.
Анна-Мария Стреттер провожает Чарльза Россетта. Они идут через парк. Шесть часов вечера. Она показывает рукой куда-то под облака. Бледный свет пробивается сквозь них. Дельта Ганга, говорит она, находится там: небо там — немыслимое нагромождение темно-зеленых туч.
Он признается, что счастлив. Она не отвечает. Он видит ее кожу в солнечных пятнышках, очень бледную, видит, что она перепила, видит, что взгляд ее светлых глаз пляшет, мечется, и видит вдруг — да, в самом деле — слезы.
Что происходит?
— Ничего, — говорит она, — это от дневного света, сквозь туман он такой невыносимый…
Чарльз Россетт обещает поехать с ними сегодня вечером. В назначенный час они встретятся здесь.
Он идет по Калькутте. Думает о слезах. Снова видит ее на приеме, пытается понять, нащупывает объяснения, но не углубляется. Ему как будто вспоминается, что в глазах жены посла, глазах изгнанницы, с самого начала этой ночи стояли слезы, дожидавшиеся утра.
Впервые он видит здесь рассвет. Вдали синеют пальмы. Берег Ганга, спящие вповалку прокаженные и собаки — это первый периметр, первое, широкое, кольцо города. Умершие от голода лежат дальше, в гуще кишения Севера, они — последний периметр. Свет здесь сумеречный, не похожий ни на какой другой. В бесконечной муке, кольцо за кольцом, город просыпается.
Первый периметр вдоль Ганга видно сразу. Они лежат, кто в ряд, кто в круг, там и сям в тени деревьев. Иногда бормочут какие-то слова. Чарльзу Россетту кажется, что он видит их все лучше и лучше,
