Октавиан Стампас
Проклятие
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛУВР
Внук Людовика Святого, король Франции Филипп IV, прозванный Красивым, был действительно очень хорош собой. Это признавали все. И мужчины и женщины; и придворные и простолюдины; и дети и старики. Был на свете только один человек, недовольный его внешностью — это он сам. Вряд ли кто-либо из окружающих его мог догадаться об этом. Скорее, наоборот. Окружающие были убеждены, что Его величество без ума от себя. В пользу такого умозаключения говорило хотя бы то, что в своих покоях он «содержал» целую коллекцию зеркал. Их там были десятки. От самых древних и примитивных, представляющих собой простые полированные, бронзовые диски, добытые первокрестоносцами из захоронений Набатейских царей, до последних достижений в зеркальном деле, закупленных по баснословным ценам в мастерской венецианского мастера Гвидо Нуччи.
Да, Филипп Красивый любил смотреться в зеркала. И те, кому удавалось застать его за этим занятием, ошибались, думая, что в этот момент, он наслаждается зрелищем своих белокурых, слегка отливающих золотом, локонов, благородными очертаниями носа, линией бровей, застывших в непреднамеренно изящном изгибе. И особенно затаенным, гипнотизирующим сиянием ярко-голубых глаз. Глубокую и тайную муку испытывал французский монарх во время этих сеансов. При всем желании он бы не смог подобрать слова для того, чтобы изъяснить это непонятное чувство. Ощущение своего бессилия перед этой загадкой заставляло мучиться еще сильнее. Говоря грубо, Филипп не был похож ни на одного из своих предков. Речь тут идет не о примитивном портретном сходстве. В королевском роду хватало белокурых и голубоглазых. На взгляд постороннего оснований для этих невнятных мучений не было, и тем не менее, иногда Филипп Красивый очень остро ощущал, что он, как бы, не вполне Капетинг. Что ему было до мнения окружающих, до чьей-то хулы или одобрения, если душа его незаметно корчилась на медленном огне неутомимого сомнения. У него появилось подозрение, что на каком-то повороте родовой судьбы потомков Гуго Капета, к кровному дереву подмешалась некая неведомая струя. Может быть, небесная, может быть, инфернальная. Никто бы не смог разубедить его в этом. Даже, если бы он хотел с кем-то поделиться своими сомнениями.
— Не-е-е-т, — шептал он, приближая прекрасное лицо к зеркальной поверхности, — я все таки Капетинг.
Когда он отдалялся от холодного стекла, на нем оставалось бледное пятно дыхания, оно таяло с быстротою обретенной уверенности. И возле следующего зеркала он вновь начинал мучаться от подозрения, что он не равен самому себе.
Так он проводил целые часы, переходя от одного зеркала к другому. Раздражаясь, отчаиваясь, воспаряя, тоскуя, но так и не находя способа объяснить, хотя бы себе самому, что же такое он видит — не видит там, в глубине зеркального мира.
Разумеется, во всем этом скрытом безумии не было ничего, что могло бы происходить от пошлых подозрений, что его мать, или какая-то из более древних родительниц совершила некое прелюбодеяние и, тем самым, пустила в крону родового древа, обезьяну измены. Тут могла идти речь о вещах неизмеримо более тонких, абсолютно даже не житейских.
Надобно заметить, что это направление чувствований было особенно удивительно именно в этом Капетинге. Ибо не было в начале неблагословенного для сияющей Франции четырнадцатого века, человека более прагматического и земного, большего стяжателя и скупца. Его жадность была общеизвестна, она была многочисленна и изобретательна; она была неутомима, неусыпна и беспощадна. Эту сторону своей натуры прекрасный обликом король Филипп не считал нужным скрывать. Он даже бравировал ею. И, только в своей зеркальной галерее преображался. Не внешне, конечно. Те, кто считал, что хорошо знает своего короля, видит его насквозь, улыбались про себя, а иногда и открыто сообщая, что «его величество опять поднялся к своим зеркалам». Конечно, они были уверены, что эти отражательные устройства он завел тоже из жадности, дабы с их помощью бесплатно и бесконечно умножать свою драгоценную красоту.
Дольше всего король задержался у большого, вертикально вытянутого зеркала с ажурным бронзовым бордюром, на котором была изображена знаменитая античная сцена: псы Артемиды разрывают неосторожного Актеона. Сюжет этот свидетельствовал о том, что зеркало это является позднейшим произведением, еще каких-нибудь сто лет назад любой мастер, рискнувший использовать его, живо оказался бы в подвалах инквизиции, если не на костре.
Почему-то, именно этому зеркалу Его величество доверял больше всего. И присматривался к его намекам особенно внимательно и долго. И вот когда его разговор с глубинами Зазеркалья дошел до самого интересного места, за спиной Филиппа раздался неопределенный, но деликатно изданный звук. Венценосный красавец обернулся и выражение его лица было таково, что тот кто его побеспокоил (а это был первый королевский камергер Юг де Бувиль) содрогнулся. Он более, чем кто-либо другой знал, что не стоит беспокоить короля, когда он предается своему оригинальному безумию. Но уж больно важным было известие, которое он принес.
— В чем деле, де Бувиль?! — ледяным тоном спросил Филипп Красивый.
— Париж… — начал говорить первый камергер, но у него перехватило горло.
На лице короля появилось ехидно-выжидающее выражение. Надо признать, что он был не только красив, не только жаден, но и мелочно тщеславен. Ему нравилось, когда он мог одним своим видом произвести на человека сильное впечатление.
— Так что же Париж, мой милый де Бувиль?
Господин первый камергер, коротконогий, краснощекий толстячок, почувствовав, что не сможет справиться с поднятой темой и решил передоверить ее человеку более собранному. Он повел пухлой ладонью вправо и произнес привычным, церемониальным тоном.
— Рыцарь Гийом де Ногаре.
И мгновенно из-за тяжелой, темно-зеленой портьеры, расшитой серебряными шнурами, появился сухощавый, невысокий, лет сорока человек, в простом черном кафтане. Он едва заметно прихрамывал, но было ощущение, что он каким-то непонятным образом черпает самоуверенность в этом физическом недостатке. Он сразу же объявил.
— Париж продолжает бунтовать, Ваше величество.
Об облике господина де Ногаре имеет смысл сказать еще несколько слов, тем более, что король погружен в недовольное молчание. Итак, удлиненное, худое лицо, запавшие, и, как бы слетка слезящиеся глаза. Слегка, но неприятным образом искривленный нос. Особенно подвижные, жаждущие деятельности пальцы рук. Одна из них, вероятно правая, была знаменита тем, что дала публичную и болезненную пощечину папе Бонифацию VIII. Одним словом, Гийом де Ногape производил впечатление хитрого, уклончивого, абсолютно беспринципного и совершенно безжалостного человека. И, что характерно, таким он и был на самом деле.
— Бунтует? — наконец удивленно поднялась королевская бровь. — Но господин коадъютор обещал мне, что в течение сегодняшнего дня он рассеет шайки этой черни.
Де Ногаре развел руками, подчеркивая этим, что не он давал это обещание.
— Судя по всему, Ваше величество, дело обстоит даже хуже, чем вчера. Улицы Блан-Манто и Бретони полностью во власти мятежной толпы. Высланные туда господином де Мариньи балеарские лучники смяты, прижаты к ограде монастыря Сент-Мэрри и, надо полагать, перерезаны.
— А что де Брэ?
— Он был еще на рассвете послан с двумя сотнями конных латников в предместье, откуда все и началось. Там, на пустыре между деревнями Куртиль, Клиянкур и Монмартр, он, по слухам, наткнулся на огромную толпу… Ваши подданные изобретательны, Ваше величество. Они придумали насаживать косы торчком на древко и у них в руках оказывается очень опасное, хотя и неказистое на вид оружие.
— Так что же капитан? — прервал эти ненужные рассуждения король.
Хранитель печати снова развел руками.
— Судя по тому, что от него до сих пор нет никаких сведений, то…
Филипп Красивый засунул ладони за широкий кожаный пояс и слегка прищурил глаза, глядя в пространстве между рыцарем и камергером. Он размышлял.
Де Ногаре между тем продолжал говорить.
