Розы для Экклезиаста

— Да ты лучше любой цыганки, — засмеялся я, задувая спичку.

— Нет, я бы так не смогла. Хотите, я вам станцую?

— Нет, — сказал я. — Ложись лучше спать.

Она улыбнулась, и не успел я глазом моргнуть, как она расстегнула пряжку на плече.

И все упало.

Я сглотнул. С трудом.

— Хорошо, — сказала она.

И я ее поцеловал, а дуновение воздуха от падающей одежды погасило светильник.

III

Дни были как листья у Шелли: желтые, красные, коричневые, бешеяо кружащиеся в ярких порывах западного ветра. Они вихрем неслись мимо меня, кадрами микрофильма. Почти все книги были уже отсняты. Ученым понадобится не один год, чтобы изучить их и оценить по достоинству. Весь Марс лежал у меня в столе.

Экклезиаст, которого я раз десять бросал и к которому столько же раз возвращался, был почти готов заговорить на Священном Языке.

Я насвистывал, когда находился вне храма. Я накропал кучу виршей, которых раньше постыдился бы. Вечерами мы с Браксой бродили по дюнам или поднимались в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь длинное, написанное гекзаметром. Она по-прежнему думала, что я — Рильке, да я и сам почти поверил в это. Вот я в замке Дуино, пишу “Дуинские Элегии”.

Разумеется, странно покинуть привычную Землю, обычаев не соблюдать, усвоенных нами едва ли. Розам и прочим предметам, сулящим нам нечто значения не придавать и грядущего не искать в них…”[9]

Никогда не пытайтесь искать грядущее в розах! Не надо. Нюхайте их (шмыг, Кейн), собирайте их, наслаждайтесь ими. Живите настоящим. Держитесь за него покрепче. И не просите богов объяснять. Листья, несомые ветром, так быстро проносятся мимо…

Никто не обращал на нас внимания. Или им было все равно?

Лора. Лора и Бракса. Вы знаете, они рифмуются, хотя немного и режет слух. Она была высокая, невозмутимая, белокурая (терпеть не могу блондинок). Папаша вывернул меня наизнанку, как карман, и я думал, что она сможет заполнить меня. Но большой бездельник, словоблуд с бородкой Иуды и собачьей преданностью в глазах… О да, он был прекрасным украшением вечеринок. Вот, собственно, и все.

Для нас наступили последние дни.

Пришел день, когда мы не увиделись с Браксой. И ночь.

И второй. И третий.

Я был вне себя. Раньше я не осознавал, как близки мы стали, как много она для меня значила. С тупой уверенностью в ее постоянном присутствии я боролся против того, чтобы в розах искали грядущее.

Мне пришлось спрашивать, Я не хотел, но у меня не было выбора.

— Где она, М’Квийе? Где Бракса?

— Она ушла, — сказала М’Квийе.

— Куда?

— Не знаю.

Я смотрел ей в глаза. Мне хотелось выругаться.

— Мне необходимо это знать.

Она глядела сквозь меня.

— Она покинула нас. Ушла. Может быть, в горы. Или в пустыню. Это не имеет значения. Ничто не имеет значения. Танец заканчивается. Храм скоро опустеет.

— Почему? Почему она ушла?

— Не знаю.

— Я должен ее увидеть. Мы через несколько дней улетаем.

— Мне очень жаль, Гэлинджер.

— Мне тоже, — сказал я и захлопнул книгу, не сказав при этом “М’нарра”.

Я встал.

— Я найду ее.

Я вышел из храма. М’Квийе сидела как статуя. Мои сапоги стояли там, где я их оставил.

Весь день я носился вверх-вниз по дюнам. Команде “Аспида” я, наверное, казался самумом. В конце концов, пришлось вернуться за горючим.

Ко мне вышел Эмори.

— Ну, что скажешь? Господи, грязный-то какой, ну прямо мусорщик. С чего вдруг такое родео?

— Да я тут кое-что потерял.

— Посреди пустыни? Наверное, какой-нибудь из своих сонетов? Больше ничего не могу придумать, из-за чего бы ты стал так выкладываться.

— Нет, черт возьми. Это личное.

Джордж закончил заливать бензобак. Я полез в джипстер.

— Погоди!

— Ты никуда не поедешь, пока не расскажешь, в чем дело.

Я, конечно, мог бы вырваться, но и он мог приказать, чтобы меня силком притащили обратно, а уж тащить охотники нашлись бы, Я сделал над собой усилие и тихо, спокойно сказал:

— Я просто потерял часы. Мне их подарила моя мать: это фамильная реликвия. Я хо“ чу их найти, пока мы не улетели.

— Может быть, они в твоей каюте или в Тиреллиане?

— Я уже проверял.

— А может, их кто-нибудь спрятал, чтобы тебе насолить? Ты же знаешь, любимцем публики тебя не назовешь.

Я помотал головой.

— Я об этом подумал. Но я их всегда ношу в правом кармане. Скорее всего, они вывалились, когда я трясся по этим дюнам.

Он прищурился.

— Я, помнится, как-то прочел на обложке одной из твоих книг, что твоя мать умерла при родах.

— Верно, — сказал я, мысленно чертыхнувшись. — Часы принадлежали еще ее отцу, и она хотела, чтобы они перешли ко мне. Отец сохранил их для меня.

Он фыркнул:

— Странный способ искать часы — ездить взад-вперед на джипстере.

— Ну… так я, может, увижу, если свет от них отразится, — неуверенно предположил я.

— Ну что ж, уже темнеет, — заметил он. — Нет смысла продолжать сегодня поиски. Набрось на джипстер чехол, — приказал он механику.

Он потрепал меня по плечу.

— Иди прими душ и перекуси. Судя по твоему лицу, и то, и другое тебе не повредит.

Тусклые глаза, редеющие волосы и ирландский нос, голос — на децибел громче, чем у кого бы то ни было…

Единственное, что дает ему право руководить!

Я стоял и ненавидел его. Клавдий! О, если бы это был пятый акт!