сделал он это или нет”.
Остановитесь на мгновение и поразмыслите над моей тирадой. Она намеренно такая же общая, как и остальные, прозвучавшие в аудитории, но в ней найдется место и для биологии, и для способности смеяться, и для стремления вперед, для культуры, любви, для наблюдения за собственным отражением в зеркале и для определения человеком самого себя. Если присмотреться, то я оставил лазейку даже для религии. Но нельзя не признать, что мое определение чересчур всеобъемлюще. Оно, в известной степени, применимо и к устрице… Разве нет?
Tierra del Cygnus, Земля Лебедя — очаровательное название для планеты.
Да и сама эта планета — место очаровательное, правда, за некоторыми исключениями. Здесь я стал свидетелем того, как определения, написанные мелом на классной доске, исчезают одно за другим, пока не остается одно-единственное — мое.
…А в моем радиоприемнике все чаще потрескивали разряды статического электричества И больше ничего. Пока ничего,
В течение нескольких часов не поступало других признаков надвигающейся бури.
Мои сто тридцать “глаз” наблюдали за Бетти все утро, предшествовавшее погожему, прохладному весеннему дню, потонувшему в солнечном свете, сочащемуся медом и вспышками зарниц над янтарными нивами, текущему по улицам, заполняющему витрины магазинов… дневном свете, уносящем остатки ночной сырости с тротуаров и красящем в оливковый цвет набухшие на ветках придорожных деревьев почки. Этот яркий свет, от которого выцвел когда-то лазурный флаг перед мэрией, превратил окна в оранжевые зеркала, рассеял пурпурные и фиолетовые тени на склонах гряды Святого Стефана, раскинувшейся в тридцати милях от города, и спустился к лесистому подножию холма, будто сумасшедший художник выкрасил это море листвы в разнообразные оттенки зеленого, желтого, оранжевого, голубого и красного.
Утреннее небо на Земле Лебедя окрашено в кобальт, днем приобретает оттенок бирюзы, а закат — рубины с изумрудами, твердый и блистающий, как ювелирное украшение. Когда кобальт побледнел, покрываясь туманной дымкой (наступил тысяча сотый час местных суток), я поглядел на Бетти своими ста тридцатью “глазами” и не увидел ничего стоящего внимания, ничего, что предвещало бы последующие события. Только непрекращающийся треск помех в радиоприемнике аккомпанировал фортепиано и струнным.
Смешно наблюдать, как мозг персонифицирует и превращает мысли в образы. В кораблях всегда подразумевалось женское начало. Можно, например, сказать “Добрая старая посудина” или “быстроходная штучка”, похлопывая ее по фальшборту, и ощутить ауру женственности, которая плотно облегает ее формы, и наоборот — “чертов драндулет!” или “будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!”, когда у вашего автомобиля отказал двигатель. Ураганы — тоже женщины, впрочем, как луни и моря. С городами дело обстоит по-другому. Они, вообще говоря, бесполые.
Никому в голову не придет сказать о Сан-Франциско “он” или “она”. [10] Но иногда, тем не менее, они носят атрибуты того или другого пола. Этим отличаются на Земле, например, портовые города Средиземного моря. Не исключено, что причиной тому — бесполые имена собственные, бытующие в данном округе, но, в любом случае, имя расскажет вам больше о жителях, чем о самом городе. А вообще, мне кажется, все гораздо сложнее.
Спустя два десятилетия после основания актом муниципального совета станцию Бета окрестили женским именем Бетти официально. Я считал и считаю до сих пор, что причина этому одна: ранее Бета предназначалась для отдыха путешественников и профилактического ремонта. Бетти не претендовала на роль дома, но чем-то походила и на отчий дом и на веселый привал: земная пища, новые лица, звуки, пейзажи, дневной свет… Если вы из тьмы, холода и безмолвия вдруг попадаете туда, где тепло, светло и играет музыка, вы полюбите это место, как женщину. Нечто подобное чувствовал мореплаватель древности, когда высматривал на горизонте землю, сулящую отдых после долгого пути.
Я чувствовал то же самое дважды: когда впервые увидел станцию Бета и потом, когда ее уже называли Бетти.
Я — здешний страж Ада.
…Когда шесть или семь из моих ста тридцати “глаз” внезапно ослепли и. мгновенно прозрели опять, а музыка захлебнулась в разрядах статического электричества, я забеспокоился, справился по телефону в Бюро Прогнозов о погоде и голос девушки, записанный на пленку, объявил мне, что днем или ближе к вечеру ожидаются сезонные дожди. Я повесил трубку и переключил один “глаз” с внутреннего режима на внешний.
На небе ни облачка. Ни одного барашка. Только косяк зеленоватых летучих гадов пересек пространство перед объективом.
Я переключил “глаз” обратно и стал наблюдать за неторопливым, без “пробок” автомобильным движением по аккуратным, ухоженным улочкам Бетти. Три человека вышли из банка. Двое вошли. Я узнал вошедших и, скользнув взглядом мимо, мысленно помахал им рукой. У почтамта было тихо, на всем лежала печать повседневности: на металлургических заводах, на скотных дворах и фабриках синтетических материалов, на стартовых площадках космопорта и на фасадах офисов. У гаражей для наземного транспорта сновали автомобили. Машины, как слизняки, медленно ползли по лесной дороге у подножия гор, оставляя за собой колею — своеобразную отметину о поездке в землю обетованную. В окраске окрестных нив преобладали желтый с коричневым и редкими вкраплениями зеленого и розового цвета. На экране появились дачные домики в виде буквы А с зубчатыми и колоколообразными крышами, утопающими в разноцветной листве, из которой торчали иглы громоотводов. Немного погодя я отправил “глаз” обратно на пост и стал наблюдать за галереей из ста тридцати сменяющихся картинок — экранов Службы Нарушений при муниципальном совете.
Треск разрядов электричества усилился, и мне пришлось выключить радио. Лучше вообще не слушать музыку, чем слушать ее в отрывках.
“Глаза”, перемещавшиеся по инерции вдоль магнитных линий, начали меркнуть. И тогда я понял, что к нам движется буря.
Я на предельной скорости направил один “глаз” к Святому Стефану. Это значит, что придется ждать двадцать минут, пока он заберется на гору. Другой я послал вверх, прямо в небо — ждать этой панорамы придется около десяти минут. Потом я предоставил полную свободу действий автосканеру и спустился вниз выпить кофе.
Войдя в приемную мэра, я подмигнул секретарше Лотти и кивнул на дверь.
— Мэр у себя? — спросил я.
Лотти, девушка неопределенного возраста, но с хорошей фигуркой и редкими угрями, подарила мне случайную улыбку, но мой приход вряд ли можно было назвать случайностью.
— Да, — сказала она и вернулась к бумагам, разложенным на столе.
— Одна?
Она кивнула в ответ, и от этого сережки у нее в ушах затанцевали. Темные глаза в сочетании со смуглой кожей делали ее “вполне”. Еще бы прическу, да побольше косметики…
Я подошел к дверям и постучал.
— Кто? — спросила мэр.
— Я, — сказал я, открывая дверь. — Годфри Джастин Холмс, для краткости — Год.[11] Мне хочется с кем-нибудь выпить кофе, и для этого я выбрал вас.
Она отвернулась от окна, за которым что-то разглядывала, сидя во вращающемся кресле. Когда она поворачивалась, ее волосы, ярко-белые, короткие и с прямым пробором, чуть колыхнулись, как объятый солнцем снег, подхваченный ветром.
Она улыбнулась и сказала:
— А я занята.
“Зеленоватые глаза, подбородочек уголком, милые нежные ушки — я люблю Вас всю целиком”, — вспомнил я анонимную валентинку, которую послал ей месяца два назад.
— Но не настолько занята, чтобы не попить кофе с Богом, — объявила она. — Можете выбрать себе трон. Я сделаю растворимый.
Мы занялись каждый своим делом.
