заборе, окружающем сад, и вскоре очутился у террасы дома.
Это был старый дом, просторный и очень странный. К главной его части с террасой по фасаду, опиравшейся на шесть оштукатуренных колонн, примыкало множество возведенных, по — видимому, в разное время пристроек с крышами, навесами и даже башенками. Крыши поднимались одна над другой, глядели в разные стороны и со двора представляли странное хаотическое нагромождение гонта. Одни дощечки уже почернели и покрылись мхом, другие, видно, прошлой осенью были только прибиты. Наподобие крыш громоздились позади дома и стены пристроек. Создавалось впечатление, что старый дом дал трещину, и в эту трещину вылезла наружу часть комнат, клетушек и боковуш. Со стороны фасада окна были большие и ровные, а сзади всякие, прорезанные и высоко и низко, иные даже вместе со стенами до половины вросли в землю.
Вокруг раскинулся прекрасный — не лес и не парк, — а одичавший сад. Огромные липы, клены и вязы, множество сосен, елей, пихт, берез росли в нем, как им вздумается. Когда?то этой роще, видимо, не давали свободно расти, в глубине ее были заметны три широких полукружия, или купы деревьев. Со временем молодая лесная поросль раскинулась повсюду, буйно разрослась и нарушила прежнюю симметрию. В купе старых пихт виднелась даже серая, позеленевшая от ветхости и кое — где заросшая мхом нагая каменная дриада. На темени ее, щедро унавоженном галками и воробьями, густо разросся бурьян; весной пестики его цветков напоминали волосы, вставшие дыбом от страха. Неподалеку какое?то другое обнаженное тело уткнулось греческим носом в мазовецкую грязь, бесстыдно задрав кверху перебитые ноги. Среди деревьев тут и там виднелись одноэтажные и двухэтажные белые флигельки, построенные по образцу швейцарских домиков или храмов с греческими портиками. Дальше за парком тянулись гумна, хозяйственные постройки, людские, а на берегу унылой речки среди глубоких песков дремал убогий городишко, населенный хлебопашцами.
Когда пан Опадский начал стучать ногами, стряхивая с сапог глину, навстречу ему выбежал лакей, распахнул входную дверь и провел его в просторные сени. Оттуда пан Опадский повернул направо и, пройдя несколько больших комнат, вошел в свой любимый кабинет, небольшую, теплую ц, уютную комнату. Лакеи придвинули ему обитое кожей кресло, быстро сняли с него тяжелую лисью шубу и сапоги, помогли облачиться в легкий домашний костюм, туфли и теплые чулки.
— Где же это Франусь? — спросил старый помещик.
— Поехал верхом.
— Куда?
— Не знаем, — ответили лакеи.
— Как только вернется, пусть сейчас же придет ко мне, — сказал пан Опадский, протягивая на подушке ноги ближе к огню, пылавшему в камине.
Когда двери закрылись, затихли шаги лакеев и старик остался один, он опустил голову и снова пал духом. В мыслях он перенесся в мертвую пустыню, напоминавшую мрачный пейзаж, даль которого, словно саваном, окутала ночь. Все прошло, перегорело, погасло, как гаснет огонь. Густая тьма покрыла даже угольки, тлевшие под пеплом, и поглотила их скудный отсвет. В этом неприступном, молчаливом, скупом и угрюмом старике никто не узнал бы прежнего расточителя, известного остряка, который, по словам пани Краковской[39], обольстил за свою жизнь две дюжины чужих жен и одну свою. Большой барин, который водил дружбу и кутил только с такими же большими барами, как он сам, пан Опадский за десять лет уединения в Зимной стал еще более надменен и отвратительным высокомерием оттолкнул решительно всех. Понемногу о нем забыли.
Оба его сына, между которыми он разделил свое состояние, каждую зиму проводили в Варшаве, пока не промотались вконец. Младший спустил в трубу все состояние, и, когда прусский чиновник по решению суда прибил на дверях его дома извещение о публичной продаже с торгов, он, захватив остаток наследства, уехал за границу, вступил там в армию Наполеона и погиб в битве под Страделлой[40]. Его вдова поселилась в Зимной, так как у нее ничего не осталось ни от своего, ни от мужниного состояния. Она томилась и скучала, запершись в своих комнатах в левом крыле дома. Старший сын пана Опадского жил тоже весело и разгульно. Он владел еще деревеньками, выделенными ему отцом, но только номинально.
Кровавые войны на западе Европы, а также другие обстоятельства вызвали повышение цен на землю. Эти временные, колеблющиеся цены были умышленно закреплены прусскими ипотечными банками, и все считали их постоянными. Хлеб, который производили голодные крепостные мужики, отправляли по судоходным рекам к морю; на европейских рынках он находил хороший сбыт, в результате цены поднимались еще выше и росло временное благосостояние шляхты. Агенты банкирских домов в Берлине охотно под низкий процент давали ссуды помещикам под залог имений. Ипотечные банки внушали помещикам, что они богаче, чем думают, и шляхтичи хватали у агентов деньги. Они брали ссуды для того, чтобы уплатить частные долги, вести образ жизни на том уровне, какого требовала от них ипотека, наконец, пожить в свое удовольствие и покутить вовсю, коли есть на что. Когда жизнь на западе вошла в обычную колею, обусловленные контрактами номинальные цены на землю и сельскохозяйственные продукты вскоре резко снизились, и все лопнуло, как мыльный пузырь.
Одной из первых жертв обмана стал старший сын пана Опадского Теофиль. Правда, он владел еще значительными поместьями, но de facto[41] собственниками их были берлинские банкиры Труды и К°, 1
Сидя в своем кресле, старый пан Опадский перебирал в уме все эти события, они были удивительно свежи в его памяти. Давние огорчения вспомнились старику и взволновали его в ту минуту, когда он увидел Пулюта. Крепостной мужик, который в течение целых двенадцати лет где?то пропадал и давно уже считался умершим, теперь вернулся как ни в чем не бывало и преспокойно явился в деревню.
После Иенской битвы[42] и вступления армии Наполеона в Берлин судебные и уездные комиссии, прусские уездные суды, следственные власти и, главное, судьи, которых оплачивали крупные помещики, куда?то исчезли. В округе, к которому принадлежала Зимная, в этом медвежьем углу, далеком от военных дорог, в течение целой зимы не показался ни один француз, а уж о немце и говорить не приходится. Таким образом, все было оставлено на произвол судьбы и держалось кое?как только по инерции. Пан Опадский ни во что не вмешивался. До него доходили только отголоски великих битв и походов французской армии. Когда французы присылали ему приказы о реквизициях, он давал то, что приходилось на его долю; когда брали рекрутов, тоже не спорил и отправил уже в соответствующую инстанцию десятка полтора крепостных. Вообще же он жаждал покоя и конца всяких авантюр. Как и все, он восхищался «великим» Наполеоном и относился к нему с суеверным преклонением; но в то же время он затаил в душе против него глухую и безотчетную отцовскую обиду… С именем французского императора в представлении старика была тесно связана память о погибшем сыне. Когда он вел веселый разговор или думал о будничных делах, его не раз охватывала вдруг невыносимая печаль; в горе он силился представить себе могилу своего дорогого сына, и воображение, пронзая болью сердце, неизменно рисовало ему братскую могилу, куда с кучей убитых мужиков свалили и его сына, потомка старинного рыцарского рода. Тогда по холодному застывшему лицу его скатывались две — три поистине кровавых слезы…
Когда он сидел так у камина, унынием веяло на него из всех углов комнаты. Он чувствовал, что подсту пает злая тоска, что скоро она занесет над ним свой разбойничий нож. Желая отвлечься от тяжелых мыслей, он встал и вышел в соседнюю комнату.
В доброе старое время в ней завтракали и обедали. Это был длинный и довольно узкий зал. Середину его занимал огромный стол, за которым могло сидеть несколько десятков человек. На стенах висели портреты предков. Были там почерневшие полотна, на которых едва можно было различить неестественно прямые, деревянные фигуры, похожие на доски, обернутые в малиновые и желтые ткани; были какие?то уроды с женскими лицами и затейливыми буклями; были пузатые мужчины с большими красными лицами и обвислыми щеками; были, наконец, портреты людей неописуемой красоты.
На ярко освещенной стене висел портрет рыцаря в латах, выполненный с таким мастерством, что казалось, этот важный человек вот — вот выйдет из рамы. Тяжелый железный панцирь не был для рыцаря парадным одеянием, казалось, он был создан для этих могучих плеч и широкой груди. Сильная рука, вытянутая вперед, опиралась на сломанное древко копья, суровое лицо смотрело не на зрителя, а куда?то поверх его головы…
