поздравлять толпы любителей музыки и так горячо, так сердечно пожимали мне правую ножку, что она даже заболела. Теперь она лечится в больнице и скоро снова будет прекрасно мне служить.
— Вот шшто… Вот шшто… — приподнимался и вновь приседал на своих ногах-ходулях крестовик. — Вот оно шшто! Я, пошшалуй, тоше дал бы вшем пошшимать ношшку, да что там — две ноги, три ноги, ешли бы мне пришвоили пошшетное швание шашлушенного ткачча!… Но никто не пришваивает, никто не обращщает внимания на мой тяшшкий труд, никто его не ценит!…
И огорченный паук снова забрался по паутинке под потолок и ворча принялся плести свою сеть.
Кузнечик остался один, но опять ненадолго — на подоконник села бабочка капустница. Увидев изувеченного и накрытого стаканом кузнечика, она даже ахнула от ужаса.
— Ах! Ох!… — И, чтобы не видеть страшной картины, прикрыла глаза носовым платочком. — Это ужасно, это чудовищно!… Какое непоправимое горе, ах, ох!…
— А что случилось? — притворился удивленным кузнечик. — Чего это ты так стонешь, уж не заболела ли? Гляди-ка, пожелтела, и на крыльях черные пятнышки. Что с тобой?
— Что? Я пожелтела?… Неужели?… Ах… Да-да, в самом деле пожелтела! Видимо, у меня начинается желтуха, ах, ох!…
— И выглядишь скверно. Ну просто совсем измученная, — снова пошутил кузнечик.
Но капустница не понимала шуток и ужасно расстроилась: еще бы, ее драгоценное здоровье под угрозой!
— Совсем измученная?… Неужели?… — перепугалась она. — Да, да, я и сама чувствую, что совершенно измоталась. Капуста с дустом совсем меня доконала! Разве это пища? Бедная я, несчастная, наверное, у меня цирроз и малокровие. Полечу-ка скорее к себе, лягу и приму лекарство, ах, ох!… И почему мне так не везет, почему все беды на мою несчастную голову! — Она снова прижала к глазам носовой платочек. — Прости, некогда мне разводить тут с тобой тары-бары, надо немедленно искать доктора.
Ахая и охая, бабочка улетела, а кузнечик печально покачал головой: ну и ну, как не умеют эти пауки и бабочки радоваться тому, что у них есть, ценить свободу и здоровье. Он взглянул за окно. Низко, над самой землей пролетела ласточка; фыркая и тряся красными бородами, ссорились между собой индюки, а по белой оконной раме бежала сороконожка — так и мелькали ее быстрые ножки. Увидев охромевшего кузнечика, сороконожка замерла как вкопанная и, не веря своим глазам, покачала головкой.
Кузнечик, продолжая печально улыбаться, смотрел на ее ножки — здоровые, быстрые, бессчетные — и вдруг почувствовал, что больше не может притворяться веселым и бодрым, что слезы вот-вот польются у него из глаз. О, как несправедлива ты, мать-природа, горько думал кузнечик, одним даешь сорок ножек, а другим так мало, что, потеряв одну, становишься инвалидом…
Сороконожка все еще стояла и смотрела на кузнечика мудрыми проницательными глазками. Она поняла, что творится в его сердце.
— Ну и что с того, что у меня сорок ножек? — сказала она кузнечику. — Ведь даже курица меня легко обгоняет!… Да, конечно, мать-природа дала каждому из нас разное количество ног, но сердце… сердце вложила только одно. А у тебя, кузнечик, такое отважное и мужественное сердце, что его не заменят и тысячи здоровых ног!
— Спасибо на добром слове, сестрица, — взволнованно поблагодарил зеленый скрипач. — Ты вернула мне силы и надежду.
Он утер набежавшие слезы, вытащил свою скрипочку и тут же, в стакане, сочинил новую веселую песенку:
ПАПА С ОРАНЖЕВОЙ ПЛАНЕТЫ
Одно за другим гаснут окна в детском саду. Ребята из младшей, средней и старшей групп расходятся по домам.
— Всего хорошего!… Всего доброго!… До свиданья!… До встречи!… — звучат их веселые голоса, и слышится перестук каблучков. Вот он удаляется, затихает.
За длинным столом остался один Ауримас. Жадно и нетерпеливо ловит он каждый звук, доносящийся с улицы. Стоит кому-то пройти мимо, как мальчик вскакивает и бежит в раздевалку: может, наконец пришли и за ним? Но шаги удаляются, мальчик возвращается к длинному столу, садится на зеленый стульчик и снова с тоской устремляет глаза на входную дверь.
Вместе с ним ждет и воспитательница: нельзя же уйти домой и оставить мальчика одного. Воспитательнице не терпится, она посматривает на часики: ведь дома ее тоже ждут не дождутся две дочки, они то и дело бегают к двери, услыхав шаги на лестнице, надеются, что возвращается с работы их мама…
В детском саду уже воцарилась тишина. Ушли поварихи, прачки, уборщицы, воспитательницы других групп, везде пусто и неуютно. И вдруг Ауримаса охватывает предчувствие, что сегодня папа за ним не придет. А мама работает в вечерней смене и освободится только к полуночи. Что делать?
Воспитательница громко вздыхает: если отец не придет за мальчиком, ей придется взять его к себе домой. Однажды такое уже было, и поэтому Ауримас волнуется все сильнее и сильнее. Ему стыдно за своего непутевого папу, который, наверное, пьет сейчас с дружками водку. Да, да, такова горькая правда, и никуда от нее не денешься…
Воспитательница вышла в соседнюю комнату, и Ауримас подбегает к окну, прижимается к стеклу пылающим лбом. Во дворе высокая ива, окруженная молодыми побегами, около деревянной ракеты там и сям пробивается травка.
А вон железная калитка в заборе, но папа в нее все не входит и не входит… Ауримас чувствует себя таким одиноким, таким всеми забытым в этот темный весенний вечер, что сердце его переполняется единственным желанием: скрыться, убежать ото всех, спрятаться, чтобы никто и никогда не нашел его. Пусть ищут, пусть зовут, пусть кричат: «Ауримас, Ауримас, где ты?! Ауримас, отзовись!» А он — ни за что!… Вдруг мальчик отходит от окна и тихонько, как мышка, чтобы не услышала воспитательница, крадется в раздевалку, снимает тапочки, сует ноги в башмаки, накидывает пальтишко и ныряет во двор. Подбегает к деревянной ракете, залезает внутрь, не забывая при этом прикрыть за собой дверцу.
«Пусть воспитательница думает, что папа меня уже увел, — решает Ауримас. — А я посижу тут и подожду: если папа не придет, то в полночь непременно придет мама».
В ракете прохладно и темно, только наверху можно различить круглое окошечко. Ауримас, приподнявшись на цыпочки, выглядывает в него, видит, как из детского сада выходит воспитательница, запирает двери и скрывается за калиткой. Теперь детский сад совсем безлюден, во всех окнах погас свет, и двор утопает в темноте. Мальчик усаживается на скамеечку, она стоит перед пультом управления ракеты, сжимается в комочек и уже начинает раскаиваться в своем поступке: а что будет, если он так никого и не дождется? Боясь прозевать скрип калитки, Ауримас все время напряженно прислушивается: может быть, папа все-таки сейчас придет?
Но калитка не скрипит, и мальчик, съежившись от холода, втягивает руки поглубже в рукава, и глядит в окошечко. Ему виден темный кусочек неба и на нем одна-единственная оранжевая звезда. Она мигает, как живая, то вспыхнет, то пригаснет, то словно бы приближается, то удаляется, то снова приближается…
Эх, — думает малыш, — была бы эта ракета настоящей!… Взмыл бы я высоко-высоко в небо, в самую
