Глава V
Приближалась пасха, и небо уже стало по-весеннему светлое. От теплого воздуха начали постепенно исчезать ледяные узоры зимы, в лесах зажурчали ручейки, унося с собой запруды из прошлогодних листьев. В конце марта выдалась неделя солнечной, почти жаркой погоды. Играя в футбол, ученики коллежа снова стали снимать свои куртки. Из окон класса Бруно видел, как послушники подстригали яблони и вскапывали грядки в монастырском саду; у одного из них была большая рыжая борода, пламеневшая в лучах солнца. Все реже стали появляться в небе стаи тяжело махавших крыльями ворон; дни становились длиннее. Почек на деревьях еще не было, но пепельно-серые стволы уже приобрели зеленоватый оттенок, а черные развилки веток припудрил розовый пушок.
Окончились экзамены за триместр, и товарищами Бруно овладело нетерпение: они говорили лишь, о каникулах и считали оставшиеся дни. Он не понимал состояния своих одноклассников, его куда больше занимала та общность, которую он вдруг обнаружил между собой и природой и о которой писал в своем дневнике, — теперь он никогда с ним не расставался. «Впервые в жизни, — писал он, — и я ощущаю приход весны. Все во мне пробудилось, прислушивается, ждет. Только что, прислонившись к стене ограды, я почувствовал, как солнце задержалось на моей щеке, проникло сквозь рубашку; я понял, что эту радость даровала мне Сильвия, и готов был заплакать от счастья».
В вербное воскресенье, возвращаясь с товарищами из церкви, он, к своему удивлению, увидел в холле коллежа Сильвию, которая ходила взад и вперед. Просторное пальто из зеленого бархата переливалось на ней при малейшем движении; маленькая белая шапочка из ворсистого фетра прикрывала темные волосы. Бруно даже не смог с ней поздороваться: появился отец Грасьен, она тотчас ушла с ним. Бруно проследил за ними взглядом: рядом с монахом, шедшим, волоча ноги, она казалась такой изящной, легкой и словно танцевала на высоких каблуках.
Благодаря своим лекциям о счастье супружества во Христе отец Грасьен приобрел репутацию хорошего духовного наставника, и Бруно не сомневался, что Сильвия пришла за советом; его вдруг охватил приступ ужасной ревности. Он не видел Сильвию уже десять дней, и самые невероятные предположения пришли ему сейчас на ум: он боялся, что любовь его перестала быть тайной и Сильвия пришла жаловаться на него. Нетерпение его все возрастало; не зная, куда себя девать, он прохаживался с товарищами по площадке для игр. Он видел, как вдалеке мелькало между деревьями зеленое пальто Сильвии. Он ждал отца Грасьена и, когда тот появился наконец один, пошел ему навстречу. На обычно мрачном лице монаха играла мечтательная улыбка, и это взбесило Бруно. Назвав какую-то книгу, которая будто бы ему нужна, Бруно пошел вслед за монахом к нему в комнату.
— Смотрите-ка, до чего вы развеселились, побеседовав с прелестной христианской душой! — деланно шутливым тоном заметил он. — Да, впрочем, там не только душа прелестна. Примите мои поздравления, отец мой: вы знаете толк в исповедницах!
Отец Грасьен слегка пожал плечами.
— Да, у нее прекрасная душа, но это очень скрытная натура, и, несмотря на все уловки, если говорить твоим стилем, мне было трудно узнать, что у нее на сердце. Она чувствует себя здесь очень одинокой, выбитой из привычной колеи, и, конечно, не бедному дорогому Юберу…
— Будь я на месте бедного дорогого Юбера, — ядовито заметил Бруно, — мне бы не пришлось по вкусу, если б моя жена втянула священника в наши семейные дела. Да и потом, какой совет вы ей можете дать? Вероятно, наплодить побольше детей?
Монах посмотрел своими выцветшими глазами на Бруно. Он улыбался.
— Ты становишься антиклерикалом, Бруно, — сказал он. — Но, в сущности, ты не так уж не прав. Из- за того, что я прочел несколько лекций, ко мне приходят за советом, ко мне, который так плохо знает жизнь и, уж вовсе ничего не смыслит в вопросах любви.
Он знал, как расположить к себе юношу, и в беседах с ним почти всегда держался с обезоруживающей непосредственностью, разговаривая, как мужчина с мужчиной, как равный. Монах уже не улыбался, но раздражение Бруно исчезло: теперь его неотразимо влекло к этому человеку с грустным лицом.
— Но оставим в покое наших прекрасных исповедниц, — сказал монах. — Лучше поговорим о тебе, мой мальчик. Мне иногда кажется, что ты злоупотребляешь самоанализом и чересчур серьезно относишься к себе. Признайся, что ты гордишься своим бунтарством, а? И тем не менее не ты первый оказался во власти сомнений.
— Это вовсе не сомнения, — резко парировал Бруно, — и вы это прекрасно знаете. Сколько раз нужно вам повторять, что я ни во что не верю? Хотите доказательств? Вы мне посоветовали продолжать молиться — так, словно ничего не случилось; с самыми благими намерениями я пытался последовать вашему совету и не пропускал ни одной молитвы в течение нескольких дней. Результатом было лишь то, что я еще больше отдалился от религии.
— Ты, Бруно, — маленькое чудовище, которого обуяла гордыня, и твоя непримиримость когда-нибудь погубит тебя. Впрочем, должен тебе сказать, что настала пора принять окончательное решение. Настоятель хочет, или, вернее, требует, чтобы ты вместе со всеми пошел причащаться в святой четверг. Ты должен понять, мой мальчик, что я не могу без конца выступать в твою защиту.
— Кстати, я никогда вас об этом не просил, — сквозь стиснутые зубы процедил Бруно.
— Ладно, ладно, не сердись. Настоятель считает, что он был слишком к тебе снисходителен. Теперь и ты должен явить добрую волю.
— Явить добрую волю! — воскликнул возмущенный Бруно. — Великолепно зная, что я больше ни во что не верю, вы советуете мне идти причащаться? Да вы отдаете себе отчет в том, что вы мне предлагаете? Это было бы не только бессмысленно, а возмутительно, просто чудовищно по своему лицемерию. Я слишком уважаю и себя и религию, чтобы согласиться играть эту постыдную комедию.
— Как ты любишь громкие слова, Бруно! Сколько ты вкладываешь страсти во все, что говоришь и делаешь. Уверяю тебя, что, если ты пойдешь к причастию, это отнюдь не будет проявлением лицемерия. Ведь господь не требует от нас, чтобы мы его понимали; он знает, что мы порой можем оказаться во власти сомнений, а случается и так, что голос его перестает звучать в наших сердцах и нам кажется, будто мы перестали верить. Он требует от нас лишь одного: не восставать против него, оставаться чистыми, доверчивыми, смиренными его детьми.
Монах проницательно смотрел на своего ученика. Он говорил это явно от чистого сердца, и Бруно не без грусти подумал, что отныне с ним бесполезно спорить.
— Мы говорим на разных языках, — сказал он. — Для меня слова «господь», «божьи дети» не имеют смысла. А потому я не понимаю, чего ради я должен следовать нашему совету.
— К сожалению, у тебя нет другого выхода, мой бедный мальчик. Несмотря на мое вмешательство, настоятель решил отправить тебя домой, если ты не подчинишься… У тебя есть еще четыре дня для раздумий.
— Я уже все обдумал, — сказал Бруно. — Я не подчинюсь вашему ультиматуму. Можете передать это настоятелю.
Но он принял слишком поспешное решение и все последующие дни жил в страхе, что его отправят домой, а это означало разлуку с Сильвией. Экзамены за триместр кончились, и ему так хотелось наравне с товарищами насладиться беззаботной жизнью, но из этого ничего не получалось. Раздираемый противоречивыми желаниями, — то готовый на все, лишь бы не потерять Сильвию, то, наоборот, обозлившись на своих учителей, полный решимости выстоять до конца, — он чувствовал себя бесконечно одиноким среди товарищей, от души веселившихся и строивших планы на каникулы.
Количество уроков было значительно сокращено, чтобы ученики могли присутствовать на церковных службах страстной недели. Эти богослужения, кстати очень длинные и нудные, отвлекли немного Бруно от его мыслей и принесли некоторое успокоение. Однокашники его спали, уткнувшись подбородком в грудь; монахи в капюшонах, застыв на скамеечках, пели, словно в полусне, и это пение странно завораживало, дурманило Бруно. Любовь к Сильвии, вытеснив все остальное, стала для него главным в жизни. В эти дни скорби пение хора не сопровождалось мощными звуками органа, голоса звучали более сурово, более гулко под высокими сводами аббатской церкви. Маленькие певчие вторили монахам с хоров, потом кто-то из них
