выходил вперед и пел один. Его сопрано, чистое и трогательное, летело ввысь и растворялось в тишине; взволнованному Бруно казалось, что и сам он становится как бы чище. Но вечером, среди темных церковных стен, когда одна за другой гасли свечи, расставленные вокруг алтаря, им вновь овладевало смятение. Жалобное пение хора, звучавшее словно заклинание, напоминало ему о том, как он одинок, наводило на мысль о его невысказанной безответной любви.
В среду на страстной неделе, после вечерней службы, он отправился к Грюнделю в его комнатку, похожую на восточную лавку. Учитель варил турецкий кофе в медном кофейнике. Он радушно поздоровался с юношей и предложил ему чашечку душистого напитка. Сам он, раздув ноздри, благоговейно вдыхал аромат. Из приемника, конфискованного у Кристиана, лились беззаботные звуки венских вальсов.
— Я не предлагаю тебе кьянти, — сказал Грюндель, — а то настоятель снова обвинит меня в том, что я тебя спаиваю и ты топишь веру в алкоголе. Если б не Грасьен… Впрочем, не будем об этом говорить. Расскажи мне лучше, как идут дела с прекрасной Сильвией?
— Что? — воскликнул Бруно. — Вы знаете ее имя?
— Конечно, — ответил Грюндель. — Я все знаю! Для этого я и существую. — Он рассмеялся и маленькими глоточками принялся пить кофе; его зеленый глаз так и искрился. — Не хвастаясь, могу сказать, что знаю даже гораздо больше тебя. Меня попросили давать уроки этому кретину Жоржу, и на прошлой неделе я уже трижды был в Булоннэ. Красотка говорила мне о тебе; она находит тебя интересным, умным; считает, что у тебя живое лицо, красивый нос… Сам понимаешь, я ее не разуверял… Словом, тебе повезло, пользуйся случаем.
Бруно хотел что-то сказать, но Грюндель жестом остановил его.
— Не протестуй. Да, да, я знаю, что ты не хочешь слышать о взаимной любви. Но как большинство влюбленных, ты должен был бы уже изменить свою точку зрения. Нет? Во всяком случае, я устроил тебе свидание, которое может оказаться решающим. Ты приглашен провести завтра вторую половину дня в Булоннэ. Я сделаю так, что Жоржа при этом не будет. Теперь тебе надо только получить разрешение настоятеля.
— Не знаю, как вас и благодарить, — сказал Бруно. — Я… А впрочем, нет, настоятель не пустит меня в Булоннэ. Он зол на меня и говорит, что отправит домой, если я не пойду причащаться.
— Великолепно! — вскричал Грюндель. — Так причастись, мой мальчик, причастись! Сильвия стоит мессы. Раз ты теперь ни во что не веришь, какое это может иметь значение?
— Нет, — возразил Бруно, — это было бы проявлением трусости, лицемерия.
— Бедный мальчик, ну к чему над этим задумываться! Побольше гибкости, черт возьми! В жизни часто приходится делать то, во что не веришь, и разыгрывать перед людьми комедию. Ведь отбывают же воинскую повинность, снимают шляпу перед похоронной процессией, пожимают руку человеку, которому охотно дали бы пощечину, и так далее. Надо только отдавать себе отчет в том, что ты делаешь, а все прочее не имеет никакого значения. — В голосе Циклопа звучала теплота и дружеское участие. — Не забывай, кроме того, что исключение из коллежа означает для тебя разлуку с Сильвией.
— О, я это прекрасно понимаю, — грустно проговорил Бруно. — Вот уже четыре дня, как я думаю только об этом. Значит, на моем месте…
— Но, дружок, мне нетрудно представить себя на твоем месте! Завтра утром ты увидишь, как я, атеист, отправлюсь причащаться вместе со всем коллежем, лишь бы меня оставили в покое. Положение у меня здесь немного шаткое, поэтому приходится идти на некоторые уступки, понимаешь? Почему бы тебе не сделать то же самое? Участвовали же Цицерон и Сенека в жертвоприношениях богам. — Грюндель налил себе еще чашечку кофе; на лице его заиграла добродушная улыбка. — К тому же участие в комедии, в которую сам не веришь, доставляет особое наслаждение, Мы-то про себя будем знать, что нас нельзя одурачить, и будем чувствовать себя взрослыми среди детей…
В дверь постучали: вошел отец Грасьен.
— О, простите! — извинился он. — Я не знал, что здесь Бруно. Я принес ваши книги.
— Но вы нам вовсе не мешаете, — с еле уловимой издевкой заметил Грюндель. — Наоборот, вы пришли очень кстати. Я могу сообщить вам радостное известие: мне только что удалось убедить нашего упрямца смириться и пойти к причастию, не так ли, Бруно?
В печальных глазах отца Грасьена на миг сверкнул гнев и тотчас угас. Он отказался от кофе, который ему предложил Грюндель. Отец Грасьен стоял у двери, сложив руки под монашеским одеянием, не глядя на Бруно.
— Не думайте, что вам удастся меня обмануть, — сказал он, пожав плечами. — Вы побуждаете наших учеников не к смирению, а к бунтарству, к зряшным волнениям и анархии. Впрочем, не так уж трудно влиять в этом направлении, на слабых и неуравновешенных юношей. Только мне хотелось бы сказать вам, что это не очень красиво: вы забываете, что мы вас подобрали и что без нас…
— Правильно, — сказал Грюндель, выставив вперед подбородок, — вы мне платите мало, очень мало, но все же платите. — Он поднял голову и посмотрел в лицо монаху своим единственным глазом. — Я хотел бы тем не менее заметить, что в моем контракте ничего не сказано о том, что я обязан помогать вам оболванивать этих бедных ребят и делать из них святых чучел. Да, я помогаю советами тем из них — таких очень мало, кстати, — кто обращается ко мне, но далек от того, чтобы сеять зло. Вы не смогли бы назвать ни одного мальчика, ни одного-единственного, которого я подстрекал бы к бунтарству.
— Ну, еще бы, — с презрительной гримасой согласился отец Грасьен, — вы для этого слишком хитры. Вы действуете исподволь, с помощью инсинуаций и уничтожающей иронии. Вас никогда не поймаешь на месте преступления.
— Если вы так считаете, — саркастически улыбнувшись, заметил Грюндель, — то почему же вы защищали меня: перед настоятелем? Очевидно, ради Бруно, вашего любимца…
Смущенный тем, что ему приходится присутствовать при этой сцене, Бруно встал и, подойдя к дивану, на котором лежали книги, принесенные отцом Грасьеном, начал перелистывать их. Затем, решив незаметно уйти, он подошел было к двери, но монах остановил его.
— Я пойду с тобой, — сказал он, натягивая на голову капюшон. — Мы возобновим этот разговор через несколько дней, мсье Грюндель.
Пока они шли по коридору, монах молчал. Но, подойдя к винтовой лесенке, ведущей на первый этаж, он прислонился спиной к перилам и посмотрел юноше прямо в глаза.
— Итак, Бруно, — спросил он, — то, что сказал этот рыночный Мефистофель, — ибо он считает себя Мефистофелем, — это правда? Ты завтра будешь причащаться?
— Да, — медленно произнес Бруно, — это правда, я покорился. Я все тот же, но я покорился. Вы ведь сами сказали мне, что для причастия не обязательно верить. Правда?
— Конечно, и я очень рад, что ты наконец решился, — сказал отец Грасьен голосом, в котором чувствовалось, однако, раздражение. — Меня удивляет только, что ты капитулировал перед доводами Грюнделя. Меня не интересует, что он тебе говорил, предпочитаю даже не знать этого, но смотри, остерегайся этого духа лжи, притворства и соблазна, который бросит тебя на произвол судьбы в тот момент, когда ты больше всего будешь на него рассчитывать.
Где-то вдали прозвенел колокольчик, сзывая монахов на последнее в этот день богослужение.
— До чего же вы бываете иногда лишены христианского милосердия! — со смехом заметил Бруно, расставаясь с отцом Грасьеном.
И, весело посвистывая, перепрыгивая через несколько ступенек, он сбежал вниз по лестнице. Он уже забыл обо всем, — в ушах его лишь звучали слова Циклопа: «Она находит тебя интересным, умным…»
На следующее утро, направляясь к столу с причастием, Бруно видел, как Кристиан подтолкнул локтем соседей. Настоятель тоже не спускал с него глаз, а «доблестный Шарль» улыбался ему. Бруно презирал себя, проклинал свою слабость, и, если бы не боязнь потерять Сильвию, он сию же минуту вернулся бы на место. Выполнив обряд, он пошел обратно, с некоторой тревогой спрашивая себя, не проснется ли в нем что-то от былой набожности. Но нет, вера его умерла, причастие не пробудило в нем никаких чувств, и даже мысль о том, что он совершил кощунство, не волновала его. Ведь наставники сами заставили его вернуться в лоно церкви, словно хотели нагляднее показать ему, какие они тупые и примитивные формалисты. Бруно понял, что окончательно избавился от веры, и ощущал лишь некоторую горечь от сознания, что вынужден
