походе рассказал мне со всеми подробностями сам Жорж: Бруно несколько часов провел взаперти с одной девицей! Ничего не поделаешь, отец мой, с тех пор как он подпал под влияние Циклопа, он уже не тот. Он производит впечатление человека, у которого на душе какая-то большая тайна, он сам не свой.
Шарль вздохнул и поправил очки, сползавшие ему на нос.
— Циклоп и меня пробовал совратить, — добавил он. — Он сказал, что смешно, нелепо — так и сказал «нелепо» — идти в монастырь в восемнадцать лет. Заявил даже, что я хочу стать монахом, так как боюсь трудностей и ищу легкой жизни! Нечего сказать, отец мой, «легкая жизнь».
Шарль способен был говорить до вечера — его поощрять не приходилось, а вот с Бруно дело обстояло иначе. Вернувшись на площадку для игр, отец Грасьен увидел, что юноша рассуждает о чем-то с товарищами; монах предложил ему совершить прогулку по лесу, и они ушли. V юноши был рассеянный, мечтательный вид; проходя под деревьями, он обламывал нижние ветки и, словно ребенок, неторопливо сдирал с них листья. Он производит впечатление человека, у которого на душе какая-то тайна, сказал Шарль — и был совершенно прав; при этом Бруно казался гораздо спокойнее, чем несколько недель тому назад, и держался более непринужденно. Монах и ученик шли молча рядом; стемнело, — монах видел, как мелькнули светлые пятна рук его спутника, расправились с последним листком и замерли.
— Приближение экзаменов, — сказал наконец отец Грасьен, — кажется, не очень волнует тебя, Бруно? Ты чувствуешь себя достаточно подготовленным?
— Да, — .ответил Бруно, — в той мере, в какой вообще можно подготовиться к подобного рода испытанию — ведь это всегда лотерея, как сказал однажды Циклоп…
— Нет уж, пожалуйста, без упоминаний об этом милом господине! — воскликнул отец Грасьен. — А впрочем, давай побеседуем о нем! Говорят, что во время каникул он затащил тебя и Жоржа на ночь к девицам легкого поведения. Это правда?
Бруно промолчал, но в темноте раздался его иронический смешок, который окончательно вывел из себя его спутника.
— Ты не хочешь отвечать? — продолжал монах. — Как угодно. Только знай, что я считал тебя не способным на такие гадости и теперь от уважения, которое я питал к тебе, ничего не осталось.
Он не собирался ничего к этому добавлять, однако, сделав несколько шагов, раздраженный молчанием Бруно, заговорил вновь:
— Как ты мог настолько подпасть под влияние Грюнделя, так поддаться ему, этому путанику, этому неудачнику? А ведь он неудачник, не так ли? Как ты не понимаешь, что он завидует тебе, твоей молодости, твоей честности, твоей чистоте? Когда он низведет, тебя до своего уровня, ты перестанешь его интересовать, он отвернется от тебя. О Бруно… я думал, что знаю тебя… мне нравилась твоя искренность, и вдруг мне сообщают, что ты ходишь к девицам, что у тебя есть любовница.
— Вы правы, — медленно проговорил Бруно, пожав плечами, — вы меня не знаете. Вы верите всему, что обо мне рассказывают.
— Но не станешь же ты отрицать факты, — возразил отец Грасьен. — Ведь видели, как ты запирался в комнате с одной из девиц!
— И тем не менее я это отрицаю, — заявил Бруно. В голосе — его звучала горечь. — Между этой девушкой и мной ничего не произошло. Конечно, это мало, похоже на правду, но я и не прошу, чтоб вы мне верили…
И, не закончив фразы, он растерянно развел руками. Оба замолчали; в наступившей тишине Бруно с возрастающим раздражением слышал лишь шуршание сутаны в такт шагам монаха. Неужели он унизится до объяснений? Нет, никогда! Пусть монах считает его виноватым. Он пытался разглядеть в темноте лицо отца Грасьена, как вдруг почувствовал прикосновение его руки, с силой сжавшей ему локоть.
— Хорошо! Предположим, — сказал монах. — Я верю тебе, Бруно. Да, верю. — Он хрипло рассмеялся. — Возможно, я смешон, но я не сомневаюсь в правдивости твоих слов. Не верю я и в существование любовницы, которую тебе приписывают…
Он помолчал, сделал еще несколько шагов и остановился.
— Я был не прав и признаю это. Вместо того чтобы слушать сплетни, мне следовало верить в тебя, как раньше, — И веселым тоном, плохо скрывавшим дрожь в голосе, он добавил: — Надеюсь, ты не очень сердишься на то, что я усомнился в тебе?
Поспешив в двух словах успокоить его, Бруно умолк, — от волнения у него стоял комок в горле. Отец Грасьен продолжал идти, по-прежнему крепко сжимая его локоть, и Бруно не старался высвободиться. Раздражение его внезапно прошло, — теперь он был бесконечно растроган. Память подсказывала, что последние два года отец Грасьен был его единственным настоящим другом, его пастырем, своего рода старшим братом. Бруно же вот уже несколько месяцев делал все, чтобы Грасьен отвернулся от него, и тем не менее в этот вечер монах был по-братски заботлив и внимателен, как никогда. Он поверил ему на слово, не стал допекать расспросами, тогда как Циклоп… Грасьен не стал бы смеяться над «непорочной любовью», которой они с Сильвией любили друг друга, — любовью, в которой была теперь вся жизнь Бруно. И, почувствовав, что монах отпускает его локоть, Бруно ощутил неодолимое желание, потребность все ему рассказать.
— Помните, — сказал он, — мой дневник, отрывки из которого настоятель прочел вам однажды в моем присутствии? Там часто упоминалась одна женщина… Так вот! Эта женщина существует, и я…
— И ты любишь ее, — докончил за него отец Грасьен, — любишь до потери сознания. Я об этом давно догадывался, мой мальчик, но мне не хотелось первому начинать разговор. Мы, бедные священники, так плохо разбираемся в подобных делах! Ты ее любишь, и ты страдаешь. Так?
— Да нет же, неисправимый вы пастырь! — рассмеялся Бруно. — Я вовсе не страдаю. Почему я должен страдать? Я люблю ее, она любит меня, значит… Наоборот, я никогда не чувствовал себя более счастливым, более полным сил, никогда так не радовался жизни, как теперь, когда я люблю. Все меня интересует, каждый час моей жизни чем-то заполнен. — Волнуясь, он говорил все громче и громче. — Скажем, ночь никогда не казалась мне более теплой, ароматной, безмятежной, никогда на небе не было столько звезд, как сегодня, и все оттого, что я люблю и говорю о любимой.
Он остановился и обернулся к монаху, словно приглашая его быть свидетелем того, как прекрасна сосновая роща, в которую они углубились, как величественна тишина, разлитая вокруг, как чудесен смолистый аромат ночи, это множество неподвижных стволов, это поднимающееся с земли тепло. И, когда монах направился обратно к коллежу, огоньки которого светились между деревьев, Бруно с сожалением последовал за ним. Темнота и молчание Грасьена действовали на него ободряюще, и, осмелев, он поспешил рассказать ему, не называя имени, что Сильвия замужем, что он никогда не откажется от нее и что в один прекрасный день — он в этом уверен — они обретут свободу и смогут уехать далеко отсюда.
— Конечно, скажете вы, — заметил он, — что это грешная любовь, что я не имею права любить жену другого.
— Нет, — спокойно возразил отец Грасьен, — этого и тебе не скажу. Прежде всего потому, что любовь, как таковая, не заслуживает осуждения; к тому же, мой мальчик, и хорошо знаю, что ты меня все равно не послушаешь, таи как считаешь, что эта любовь пробудила в тебе все самое лучшее. И потом, раз ты не поддался страсти…
— Если этого не случилось, — сказал Бруно, — то лишь благодаря ей. Я разозлился на нее за это и — признаюсь — продолжаю иногда злиться. Потому что я не вижу ничего греховного в нашей любви, ничего, даже в поцелуях, которые так пугают вас, священников.
Они вышли из лесу и приближались к коллежу. Бруно поднял голову; ему хотелось не торопясь полюбоваться небом, которое казалось таким светлым после царивших в лесу сумерек, но отец Грасьен, увидев, что в спальнях уже зажглись огни; ускорил шаг. Монах еще не решил, стоит ли отвечать на иронию своего спутника. «Я объясню ему в другой раз, — подумал он, — какой опасности он подвергается, поддаваясь этой любви без будущего; но не сейчас — чтобы не отпугнуть его». Входная дверь была уже заперта, И монаху пришлось повозиться в темноте, прежде чем удались вставить ключ в замочную скважину.
— Я тебя провожу наверх, — сказал он, пропуская своего спутника вперед, — иначе ты можешь получить нагоняй от настоятеля.
Бруно и его друзья — семейство Тианжей — уже давно условились поехать в вознесение после обеда
