на ярмарку в Кассель. Накануне праздника юноша плохо спал. В дортуаре было душно, и Бруно открыл окошечко своей каморки, но разразилась гроза, и ему пришлось несколько раз вставать — то закрывать окно, то, когда жара становилась невыносимой, снова открывать. Он боялся, что намеченная поездка не состоится, и приходил в отчаяние, слыша, как проливной дождь стучит по цинковому желобу водостока. Он невольно прислушивался к раскатам грома и вздрагивал, когда сверкала молния; сердце его учащенно билось, — откуда-то из глубины души поднималась невыносимая тоска, справиться с которой он был не в состоянии.
Он впервые отчетливо понял всю безнадежность своей любви к Сильвии, понял, что она не для него. В памяти всплыли слова Грюнделя, отца Грасьена, — они казались неопровержимыми. «Чего ты хочешь? Не думаешь же ты, что она согласится когда-нибудь уехать с тобой? А если так, то не лучше ли положить этому конец сейчас?» Напрасно он пытался воскресить в себе радость, переполнявшую его в последние дни, — она исчезла, неотвратимое будущее, будущее без надежд, разверзалось перед ним, словно бездна. Он старался вызвать в памяти образ Сильвии, наделяя ее самыми нежными именами, а перед ним вставала лишь жена Юбера. Осужденная навечно прозябать в Булоннэ, она казалась ему такой далекой, такой покорной, что отчаяние охватывало его с новой силой. Когда дождь наконец перестал стучать по кровле, он заснул, забыв о своем горе. Ему снилось, будто он опять с Сильвией. Когда он проснулся, небо уже очистилось; над еще мокрой площадкой для игр стоял розоватый туман; быстрокрылые ласточки бороздили небо.
Перед тем как пойти в Булоннэ, Бруно, еще не вполне очнувшись от ночных кошмаров, отправился вместе со всеми на богослужение. Он был даже рад тому, что служба такая длинная и монотонная: волнение его за это время улеглось, и он постепенно обрел спокойствие. Звуки органа завладели им, ничто ему не мешало, ночные ужасы остались где-то позади, а он устремился вперед, навстречу чистой, прекрасной мечте. Он снова думал о своей чудесной, вечной любви, как бывало в классе, в комнате для приготовления домашних заданий, в часовне — всюду и всегда, лишь только ему удавалось отвоевать у действительности несколько минут. Уже давно он вел эту скрытую от посторонних глаз жизнь, где все было обдумано до мельчайших подробностей — каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. Довольно часто случалось, что фантазия подводила его к самой границе запретного, но он находил в себе достаточно сил, чтобы вырваться из невидимых объятии Сильвии.
Кристиан, стоявший рядом с ним на коленях, задремал, молитвенник его упал, и шум, произведенный этим падением, вывел Бруно из забытья. Он видел, как, проснувшись, его товарищ торопливо подобрал книжку и карточки, покрытые алгебраическими знаками, и с трудом подавил в себе желание рассмеяться. Впрочем, времени для веселья не было, так как по проходу, зорко оглядывая ряды скамеек, уже шел настоятель. Бруно поспешно толкнул локтем задремавшего Жоржа, чтобы настоятель не мог уличить его в преступном забвении своего долга.
На хорах неподвижно стояли на скамеечках коленопреклоненные монахи и, склонив головы, прикрытые капюшонами, без устали распевали псалмы. Бруно рассматривал одно за другим их окаменевшие лица — многие из них, худосочные и лишенные растительности, были удивительно похожи друг на друга — и спрашивал себя, о чем думают монахи, о чем мечтают, пока уста их взывают к небесам. Любовь ли придает им этот несчастный, почти трагический вид или безумная надежда, во имя которой они отреклись от всего остального? Взгляд Бруно задержался на отце Грасьене, отделенном от остальных монахов пустым стулом, на котором еще недавно стоял на коленях отец Косма. Его неподвижное лицо, ярко освещенное одной из лампочек, висевших в разных местах хоров, было неестественно бледным. Юноша почувствовал прилив нежности и жалости к Грасьену: бедняга, почему он решил отвернуться от жизни и прозябает в монастыре среди этой банды «маньяков, девственников и сплетников с больной психикой», как говорит Циклоп? Слушая рассуждения Грасьена о любви, Бруно сочувствовал, что в отличие от других монахов он разбивается в этом вопросе, хоть и не может понять всей сложности его отношений с Сильвией.
Бруно появился в Булоинэ вскоре после полудня. Он все еще был во власти радости, нахлынувшей на него посла долгих утренних размышлений: ему казалось, что на всем свете существует только Сильвия да он сам, и он почти забыл о том, что есть еще Юбер и Милорд; встреча с ними раздосадовала его. Почему между ним и Сильвией всегда кто-то должен стоять? У Бруно создалось впечатление, что Сильвия терзается тем же; в отличие от мужа, который улыбался, она была взвинчена и раздражительна. Юбер, на этот раз тщательно выбритый, — он даже порезался, и на подбородке у него красовался маленький кусочек пластыря, — казалось, был рад предстоящей поездке. Он всех торопил и уговаривал поскорее двинуться в путь. В последнюю минуту Милорд тоже решил ехать с ними и, к великому отчаянию Бруно, уселся на заднем сиденье между ним и Сильвией.
«Ситроен», который вел Юбер, мчался на большой скорости мимо зеленеющих, тщательно обработанных, мирных полей. Жорж, сидевший рядом с братом, включил радио на полную мощность, и под неистовые звуки американского джаза мимо понеслись, тотчас исчезая из глаз, селения, стайки детей возле красных бензоколонок, задранные в небо оглобли тележки. В результате они очень быстро доехали до Касселя. На маленьких, взбирающихся к вершине холма улочках уже теснился народ, а площадь, где расположились ярмарочные балаганы, и вовсе кишмя кишела людьми. Тем не менее Юберу удалось поставить машину в соседнем переулке, где можно было задохнуться от тяжелого запаха кухни, маленькая группа направилась вверх, к ярмарочной площади; по мере приближения к ней шум становился все оглушительнее, — казалось, будто там непрерывно грохочет гром; в воздухе пахло бензином и зверинцем.
Юбер и Жорж шли вперед вместе с Милордом, не без презрения взиравшим на все это. Сильвия и Бруно, следовавшие за ними, пытались разговаривать, несмотря на шум и толкотню. Оба брата, возбужденные, словно мальчишки, решили обойти один за другим все балаганы. Они побывали в тире, попытали счастья возле громадной рулетки, вырисовывавшейся на фоне неба, покидали кольца на плюшевых кроликов. Они постояли еще раз у тира, где Юбер меткими выстрелами под аплодисменты зрителей перебил несколько рядов гипсовых фигурок. Милорду захотелось сохранить память об этой поездке, и он заставил всю группу сняться на борту картонного самолета, где надо было просовывать головы в дырки иллюминаторов. Упорно молчавшая все это время Сильвия, воспользовавшись давкой, украдкой погладила руку Бруно, — она давно уже не позволяла себе этого. С безразличным видом послушно переходила она вместе со всеми от балагана к балагану, но отказалась сопровождать мужа в «Дворец вселенских чудес», где показывали теленка о двух головах и женщину-змею. Она осталась у входа в обществе Бруно.
Юноша ждал этой минуты с самого полудня, но, оглушенный криками зевак, треском моторов, музыкой, которая лилась из шипящих громкоговорителей, сначала лишь улыбался. Его охватила знакомая с детства глухая, щемящая тоска, какую он неизменно испытывал на подобного рода праздниках; шум на минуту утих, и, воспользовавшись этим, он решил поведать о своем состоянии Сильвии.
— Ярмарки, — сказал он, — и вид веселящейся толпы всегда повергают меня в уныние. То, что заставляет других смеяться, у меня вызывает желание плакать. Странно, не правда ли?
Сильвия улыбнулась ему, но улыбка эта была не такая, как всегда, и веки ее на этот раз не затрепетали.
— Тебе тоже грустно, моя маленькая Сильвия, но по другой причине. Ты уверена, что я не могу тебе помочь?
— Ты славный, Бруно, — сказала она, взяла его за руку и погладила. Слегка поколебавшись, она добавила: — Я не хотела тебе об этом рассказывать, но, пожалуй, ты должен знать о том, что произошло. Мы с Юбером повздорили сегодня утром. Ты меня знаешь: я вспыльчива, раздражительна. Он до того возмутил меня своими несправедливыми упреками, что, потеряв рассудок, я швырнула ему в голову кофейник, который держала в руке. Кофе брызнуло и обожгло ему подбородок. Ты, наверно, заметил пластырь. Нелепо и неприятно, правда?
Она перестала улыбаться и, не выдержав полного нежности взгляда Бруно, опустила голову. Она стояла, прижав к груди смешную тряпичную куклу, которую Жорж получил в качестве премии в тире. Неужели эта тихая девочка могла?..
— А из-за чего вы повздорили? — спросил он. — Как всегда, из-за этих дурацких денег? Или…
— Из-за денег… и еще из-за кое-чего, — нерешительно ответила она. — Ты помнишь наше
