играли в прятки. В день святого Мартина зажигали бы самодельный фонарик и шли по темным улицам на праздник в детсад.
Можно было бы брать поменьше дел, бог с ними, с деньгами, я бы мог возиться с ребенком какое-то время, пока не подрастет.
Но Беате всего двадцать шесть. Жизнь так интересна и многообразна, так сложна, у Беаты такая тонкая, замысловатая внутренняя организация — о каком ребенке может идти речь?
И какой я все-таки пошляк — сидя с прекрасной женщиной в ресторане, думаю о такой патриархальной старомодной ерунде!
Беата предпочла поехать ко мне — это радовало, хотя утром, конечно, придется отвозить ее домой на другой конец города. Но какая разница — иначе ехать домой пришлось бы мне самому.
Надо отдать Беате должное — с сексуальной стороной у нее все в порядке. Заснули мы уже далеко за полночь, а в шесть я проснулся оттого, что мне хищно и нежно покусывали мочку уха, а потом целовали в шею, в грудь,живот и так далее. Я немедленно включился и стал губами обрабатывать восхитительно нежную кожу, соски, спускаясь ниже, в глазах у меня темнело, я взлетал и падал, Беата, вся напряженная, натянутая, как струна, звенела под моими руками и губами, мы качались на гигантских качелях, то пьянея от невесомости, то сжимаясь под неодолимой силой тяжести. Мы летели.
Потом мы лежали, переплетясь всеми ветвями, корнями, бессильной расслабленной грудой. Наконец Беата вздохнула и выбралась из-под меня, свернулась в клубок и ткнувшись головой мне под мышку, по- кошачьи блаженно замерла. Я лениво гладил ее кожу, покрытую в солярии ровным загаром.
Кикс вспрыгнул на кровать, посмотрел на нас укоризненно-оценивающе, недовольно мяукнул и спрыгнул. Обычно он спит на моей постели в ногах, и присутствие Беаты расценивает как явное нарушение кошачьих прав.
— Слушай, — спросил я, — а почему ты не бросила меня до сих пор?
Беата подняла голову на тонкой шейке, взглянула на меня томными огромными глазами.
— Не знаю. Ты, конечно, чудак, это верно. Но ты... какой-то надежный.
Надежный? Пожалуй, да.
— Из меня получился бы неплохой отец семейства, как думаешь? — спросил я.
— Вполне возможно, — согласилась Беата, — может, я когда-нибудь созрею для этого? И ты еще будешь не занят.
Мое сердце упало и затухло, как ошпаренный водой уголек.
— Да ладно, — сказал я беззаботно, — я не намекаю, не думай.
— Я вовсе не про семейство и все такое, — сказала Беата, — мне это даром не нужно, ты знаешь. Просто с тобой приятно трахаться. Ты... какой-то мужественный, что ли. Полицейский, короче.
— Я не полицейский.
— А чего ты, кстати, не пошел в полицию? — вдруг поинтересовалась Беата. Она снова уложила на меня голову, пощекотав грудь крашеными черными волосами.
— Потому что я не полицейский, — я умолк. Не буду же я рассказывать ей все. Такое и не рассказывают. Как я набил морду Ральфу. Какое потом было разбирательство. Наверное, это неправильно — посылать курсантов разгонять демонстрации протеста. Так называемых экстремистов, ага. Моложе двадцати пяти лет, в голове есть что-то, кроме футбола и сериалов? — экстремист. Меня до сих пор тошнит, когда я вспоминаю лицо той девчонки; мне кажется, ей было не больше шестнадцати. И ей некуда было бежать — мы их закрыли в котел. Они ничего не делали, только кричали лозунги — но Ральф с мерзкой улыбочкой выпустил ей в лицо струю из баллона.
А бежать ей было некуда.
Она продолжала кричать, только уже от боли. И глаза совершенно заплыли в красном отеке; друзья тут же подхватили ее под руки, притащили минеральной воды, а меня трясло... Я едва смог там достоять, в этом оцеплении, а потом все-таки набил морду Ральфу. Может быть, надо было сделать это прямо там, не знаю. Все-таки в нас крепко вбили дисциплину, и прямо там — я не смог.
Ральф драку устраивать не стал, а побои снял, и пустил дело в ход. Было разбирательство, но в общем, дело обошлось. Смешно, что в ходе разбирательства меня обвиняли в патологической жестокости и агрессивности, и спрашивали, можно ли такого агрессивного типа держать в полиции, являюсь ли я профессионально пригодным.
... что там они кричали, эти 'экстремисты'? 'Дойче полицистен бешютцен ди фашистен' — 'Немецкая полиция прикрывает фашистов!' Они пытались блокировать марш неонацистов, который мы, что уж говорить, действительно прикрывали.
Но не рассказывать же это Беате. Она искренне думает, что мир прекрасен.
— Это сложно, — сказал я, — считай, что я любитель Рекса Стаута.
С утра я снова пытался дозвониться в злосчастный фонд. Потом мне позвонил Михаэль и сообщил, что местонахождение мобильника, чей номер значился на проспекте, так и не установлено.
Как ни крути, а с этим фондом ничего не ясно. Вот совсем ничегошеньки. Кое-что я о происшедшем уже понимал, но с фондом все было еще более загадочно, чем с убийством в закрытой комнате.
Я еще мог представить, почему за две недели до происшествия к Шеферам является какой-то жулик и пытается уговорить их отдать ребенка. Варианты фантастичные, но они хотя бы есть. Но зачем печатать проспекты несуществующего фонда — недешевые, на хорошей бумаге, с золотым тиснением, давать там несуществующий номер мобильника и оставлять их у психолога?
Я нарезал купленную вчера гауду и моцареллу, залез в холодильник, обнаружил там давно забытую пачку камамбера и вскрытый швейцарский сыр с перцем, добавил все это к нарезке. Сыр под кофе уходил отлично, я даже хотел было закурить, но к счастью, сигарет дома не оказалось. Я ведь уже три года как бросил...
Кикс вертелся под ногами и намекал, что он тоже не против кусочка сыра. До этого кота я считал, что кошачьи сыра не едят. Как бы не так!
Кофе взбадривало мозги, но это не помогло. В итоге я пришел всего к двум выводам, и то банальным. Во-первых, связь фонда фьючер и таинственного незнакомца с преступлением — несомненна, во-вторых, так же несомненна связь этого фонда с фрау доктор Хирнштайн, дипломированной психологиней.
Но чтобы нажать на фрау доктора или что-то еще предпринять в этом направлении, мне необходимо знать больше!
Я позвонил фрау Шефер прямо на работу.
Как и следовало ожидать, чиновница на рабочем месте не была слишком загружена.
— Как ваши успехи? — поинтересовалась она. Я доложил об изысканиях Макса в России, кое-что рассказал о собственных поисках.
— Фрау Шефер, у меня к вам два вопроса. Во-первых, мне нужен фоторобот незнакомца, который приходил к вам от фонда Фьючер. Когда я могу подойти к вам, чтобы составить этот фоторобот?
— Можно сегодня вечером, — ответила дама, — я буду дома.
— И второй вопрос. Может быть, вы в курсе. Я узнал, что в вечер убийства возле вашего дома останавливалась посторонняя машина — это был серебристый Мерседес с кельнскими номерами. Правда, я не знаю, как долго простояла машина... Но если вы знаете...
— Конечно, я знаю, — сухо ответила чиновница, — это был мерседес старого друга и делового коллеги моего мужа Йозефа Шварца. Не отвлекайтесь, пожалуйста, господин Оттерсбах, это не имеет никакого отношения к делу! Шварц был в гостях у моего мужа и уехал около семи вечера. Они обсуждали деловые вопросы. Я еще раз напоминаю вам, что расследование прежде всего нужно вести в России. Ваш помощник, вероятно, не понимает всей важности проблемы. Я оплачиваю вам билеты и проживание в России, и настаиваю, чтобы вы отправились туда сами. Я более, чем уверена, что в деле замешана эта женщина, и что ребенок сейчас у нее. Конечно, она прячет девочку. Вот ваша задача и есть — установить это и найти ребенка.
Вежливо попрощавшись и положив трубку, я некоторое время занимался дзен-буддистской практикой: осознанно и глубоко дышал. Это помогает. Потому что самое мерзкое в работе — это клиенты, считающие тебя кем-то вроде прислуги. Вот еще позорное словечко — вышколенной прислуги. Она тебя наняла, и
